Вновь ясноглазый день идёт к концу,
Сумбурных мыслей намотав клубок.
Задумчивость кому-то и к лицу,
Но не ему — он светлый, как пророк.

Ботинки снимет, сядет у реки,
Испив её вечернюю печаль.
Руками помассирует виски
И солнце, уплывающее вдаль

Задует, повертев в руках моток,
Уснёт — тот упадёт к другим, в траву.
Его укроет ночь, поспи, сынок,
Сняв груз с души, распустит бечеву.

Снова тенями играется утро,
Солнечный луч натянул тетиву.
Пыли частички, как белая пудра,
Лягут узором на света канву.

Жмурится томно ленивая кошка,
Ловит на ус золотую пыльцу.
Солнечный зайчик, что прыгнул в окошко
По полу скачет, подобно птенцу.

Ходики тикают, время стирают,
Прячутся в тени минуты, часы,
Добрые, тёплые, в свете мерцают,
Горькие сгинут напившись слезы.

Пахнет малиной из маминой чашки,
Чайник поёт, соловьиным свистком.
И на столе в белых платьях, ромашки,
Всё вспоминают о дне дорогом.

Городские лавочки заняты, плачут ангелы.

Ёжатся, укрываются белыми крыльями,

Смотрят затравленно, горько казаться подранками

И бледнеют, светлеют уставшими лицами.

А на улицах снова весна, чувств пробуждение

Выгоняет она надоевший, бесцветный сон.

Возлюбившие ближнего, введут в искушение

Для бескрылой души ещё один грешный сезон.

Плачут светлые, устали и стали ранимыми,

Им бы с птицами вместе, в стае, смешащей на юг.

Мир продолжит болеть страстями неистребимыми,

А уставшие ангелы мучиться от разлук.

Я когда-нибудь улечу вниз в пустоту
К заплутавшим, уставшим звёздам.
Поборов в себе страх, полюблю темноту,
Пройду меж мирами так просто.

Я когда-нибудь крикну безголосая
Тихо, до саднения в горле.
Запомните: прольюсь дождями- грозами,
Стану ласковой, словно море.

Я когда-нибудь заживу обыденно,
Не думая рифмами, прозой.
Освобожусь, если чувства убитые
Отболят, не станут занозой.

В тихом кафе, на сцене, сидел гитарист,
Тысячи маленьких лун излучали свет.
Струны из нот подобрали души плейлист —
В музыке он виртуознее, чем поэт.

Он закрывает глаза, погружаясь в транс,
С тихим касаньем вибрирует каждый нерв.
Зал замирает, рождается ассонанс —
Нет ничего, ни измен, ни больных потерь.

Музыкой лечит калеченность душ и дум,
В пальцах танцующий ветер и свежий бриз.
Сам растворяется в нотах, пройдя черту
Под парусами над залом немых кулис.

Плавится лёд, выпуская на волю
Грубую кожу асфальта.
Чувства ложатся по старому сколу
Как разноцветная смальта.

В ультрамариновом – мягкость лазури,
Чёрное сбрызнуто жёлтым.
Всё засияет под слоем глазури,
Станет по-новому, тёплым.

Птица, летящая к дому родному,
Тоже не чувствует лажи.
Просто свободна и жить по-другому
Хочет, где лучше и глаже.

Вот и весна по натянутым нервам
Бьёт, запульсировав звуком
Мартом певучим с кошачьим резервом
К полифоническим фугам.

Деревенька с шатким названием Мосточки уютно расположилась на возвышенности. Домики стояли плотно друг к другу, словно соты в улье. Захарка каждый раз удивлялся, почему для деревеньки было выбрано такое место; он видел, как старикам тяжело забираться на гору. Сам-то он взбегал на неё легко — ноги-то молодые, резвые, а под горку так и подавно: бежал так, что ветер в ушах свистел. Под горой раскинулось озеро с камышами и утками. Захарка слышал, что вот из-за него-то и забралась в своё время деревенька повыше. Это сейчас озеро стало не больше блюдца, а раньше, как сказывали старожилы, весной разливалось и съедало всё вокруг, до чего его прожорливый рот мог дотянуться. И имя у озера было чудное — Зобатка. В те времена в него впадало много ручьёв, давая силы, а сейчас все они обмелели и пересохли, лишив озеро жизни. Ну а деревня так и осталась на горке.
Захарка взял удочку, которую сам сделал, как дед его научил, ведёрко и побежал на озеро. Баба Дуся каждый раз при этом ворчала: мол, что ты там порты протираешь, заняться, что ли, нечем? Один ляд, рыбы нет, только что дворовому коту и хватает.
А Захарка страсть как любил сидеть с удочкой и по сторонам глазеть. И место у него своё было — небольшой мостик в камышах. Две длинные серые досочки и пара брёвнышек, чтобы сидеть повыше. Захарка уселся на самый краешек мосточка, опустил ноги в воду и тут же зажмурился от удовольствия — такая вода была тёплая, словно парное молоко. Он не спеша распутал леску на удочке, насадил червя на крючок и поплевал на него. Зачем — не знал, но знал, что так полагается, и забросил подальше. Поплавок шлёпнулся в воду, и от него побежали во все стороны круги; поплавок затанцевал по воде, а сверху на его красную макушку уселась стрекоза и тоже закачалась с волнами в такт. Захарка залюбовался стрекозиными крыльями. Из чего же они у них сделаны? На вид совсем тонкие, как бумага, а вон как тело стрекозиное держат. Захарка ногами болтает, солнце греет; от его лучей по воде бегут пятнышки. Почему их зайчиками называют? Непонятно. Вот бело-красное тело поплавка пошло вниз, вспугнув стрекозу. Захарка подождал ещё, пока поплавок сделает несколько нырков, и дернул леску на себя. На крючке забилась серебристая плотичка. Захарка аккуратно отцепил крючок и опустил рыбку в ведёрко. Снова насадил червя, не забыв плюнуть, и снова забросил поплавок в воду.
К обеду солнце накалило воздух, и клевать перестало. Захарка смотал леску, подхватил ведёрко, по-хозяйски определив, что коту сегодня рыбы достанется от пуза, и отправился в обратный путь. Шёл Захарка, аккуратно ступая босыми ногами по песку, и то чуть не проглядел. У самой кромки воды лежало яичко — небольшое такое, яркого синего цвета с россыпью белых крапинок. Красивое такое яичко.
Захарка поначалу хотел его поднять, да вспомнил, что птичка может потом не принять дитя. Уселся Захарка рядом и стал по сторонам головой вертеть. Не увидит ли нерадивую мамашу, что яичко одно оставила, да ещё и на самом видном месте. Так и просидел до вечера, но никто за яичком не вернулся. Тяжело принимать решение, но бросить его тут показалось Захарке ещё страшнее. Вдруг пропадёт. Захарка пошмыгал носом, посопел и аккуратно поднял яичко с земли. А у того скорлупа была холодной. Испугался Захарка, что птенец может погибнуть, и принялся согревать яичко теплом дыхания, пока скорлупа не потеплела. Затем он отправился домой: в одной руке — удочка с ведёрком, а на ладошке другой руки — яичко сапфирового цвета. На подходе к дому Захарка издали услышал, как баба Дуся деда Егора отчитывает:
— Ну и где этот окаянный запропастился? С утра убёг, а сейчас ночь на дворе. Вот получит хворостиной. Сходил бы ты, дед, поискал. Переживаю я, не случилось бы чего.
Захарка испугался, он же совсем про время забыл. "Ну и задаст же сейчас бабушка, а тут ещё и яичко," — подумал он. Захарка аккуратно поставил ведёрко на землю, положил удочку рядом, а сам прошмыгнул в курятник. Ничего другого ему на ум не пришло, да и времени не было что-то придумывать. Выбрал пеструшку поприметнее и сунул свою находку к ней в гнездо, пусть пока там полежит и отогреется, а завтра он что-нибудь придумает. Затем быстро выскользнул на улицу, пока сонные куры переполох не устроили. А у ведёрка с рыбой уже сидел дворовый Василий. Ждал.
— Да погоди ты, Васька, видишь, как баба Дуся кричит? Ох и задаст же мне сейчас!
Захарка подхватил ведёрко и удочку, и, шмыгнув носом, вышел из тени на освещённый участок двора.
— Баба, деда! — тихо позвал он, захлюпав носом.
— Ох ты, окаянный! — подпрыгнула баба Дуся, — напугал! Она хотела разразиться бранью, как обещала, уже было открыла рот пошире, да глянув на испуганного Захарку, передумала.
— Ступайте ужинать, — только и сказала она. Дед Егор довольно улыбнулся, подмигнув Захарке, и заспешил за бабой Дусей в дом.
А Захарка с Васькой остались стоять одни. Васька ждал обещанной рыбы, а Захарка смотрел на небо и думал о сапфировом яичке.
Утром Захарка проснулся от галдежа, в котором переплетались кудахтанье кур, смех деда Егора, но звонче всех в нём звучал голос бабы Дуси.
— Ты только посмотри, дед, ведь что удумал, паршивец! Подкидыша в дом приволок.
Захарка натянул штаны и выскочил во двор. У курятника был сущий переполох. Громко мяукал кот Василий, делавший безрезультатные попытки прорваться в курятник. Потревоженные курицы сгрудились на верхнем насесте и оттуда громко кудахтали. Рядом с гнездом, в которое вчера Захарка сунул найденное яичко, стояли дед Егор и баба Дуся. Среди кладки белых куриных яиц лежала сапфировая скорлупа, а рядом с ней сидел маленький желторотый кукушонок-подкидыш.

Ветер весенний стучится в окно,
не замолкая, горюя в разлуке.
Вечно любить на роду суждено,
чудится голос её в каждом звуке.

Синь добрых глаз, серебристая прядь,
словно ручей, говорливый, звенящий,
Образ любимой он смог удержать,
даже среди пустоты леденящей.

Косы берёзы с душистой листвой
ветер настойчиво перебирает.
Грезит во снах неземной красотой,
бродит дворами и тихо вздыхает.

Собран венок и на белом челе
радует глаз золотой одуванчик.
Ветер влюблённый по грешной земле
песню про образ поёт, что обманчив.

Катится солнце по небу, увеличивая обороты. После долгой зимы тяжело ему, круглому, расшевелиться. Да куда деваться — ждут весну. Как тут не откликнуться! Вот и катится всё быстрее и быстрее, набирая жар. С теплом проснулась природа. Снежная шуба стала тоньше и темнее.
Ручьи, прочистив голоса, побежали собирать каплю за каплей и, накопив силу, потянули за собой всё, что попалось на их пути. С талой водой уплыло и Марфино счастье.
Марфой её назвал отец. Хорошее имя, говорил он, и ничего, что простое. Отец, хоть из обычных крестьян, но грамоте был обучен. Да и мечтать любил.
"Будешь ты, Марфа, госпожой, как имя твоё тебе обещало, — часто повторял отец, — хозяйкой жизни своей." Ну да, госпожа. Оно и видно.
Марфа поглядела на свои руки: ладошки все стертые, грубые, да от ветра красные. Хороша барыня. Хотя красотой бог не обидел. Наградил русыми косами, глазами васильковыми, яркими, фигурой стройной. Вот лишь хозяйкой себе не довелось стать.
Сосватали её за Егора. Да разве же можно так, без любви и без её согласия? Марфа потерла щёку, которую зашекотала, захолодила слеза, ставшая на ветру ледяной. Нет, подумала она, не стану я жизнь ломать ни себе, ни Егору. Уйду. Пока не поздно. Жалко отца, но он должен меня понять. Поймёт, наверное, но вот простит ли?
И она вздохнула.
К бегству Марфа готовилась основательно. Если поймают, тут не до шуток будет. Слезами и словами прощения не вымолишь. Засекут и кинут собакам. Мысль об отце она гнала. Уповала на то, что его пожалеют, потому как работник он был — золотые руки, в любом деле. Не захочет барин себя лишать удобств. За эту мысль и держалась свято. Иначе решимость впитается вместе с остатками снега в землю, а та всё примет, проглотит и не побрезгует.
Выдвигаться решила, как только на берёзе появится первый зелёный лист. Много с собой не возьмёшь — сильно приметно, да и далеко не уйти. Марфа решила, что пойдёт в тайгу, подальше от людей, там и жизнь свою с начала начнёт. Дел много, за лето надо будет себе какое-никакое жильё построить.
Снова мысли к отцу вернулись. Спасибо, батюшка, что времени на меня не жалел, да не скупился делиться всем, что знал и умел. Не пропаду, решила Марфа.
Спят все в избе. Наработались. Хоть из пушки пали, не проснутся. Марфа поставила босые ноги на холодный пол, по которому бежит лунная дорожка серебряным ручьём. Накинула на себя тулуп, которым накрывалась, и на цыпочках подошла к кровати, где спал отец. При взгляде на него сердце рвануло зайцем, да почудилось, будто комнату качнуло.
Глаза зажгло от слёз, чтобы не зарыдать в голос; Марфа зубами прикусила косу и, схватив топор, стоящий у печи, бесшумно выскользнула за дверь.
Оказавшись на улице, прежде всего постаралась успокоиться и восстановить дыхание. На эмоциях далеко не уйдёшь; мысль о том, что больше не увидит батюшку, гнала. Она тихо прошла к сараю; там, за мешками, был собран узел с самым необходимым и немного еды на первое время.
А дальше? Бог не выдаст, свинья не съест. В последний раз, взглянув на тёмные окна избы, она перекрестилась и поклонилась в пояс родному дому. Затем поправила топор за поясом, чтобы не выпал, если вдруг придётся бежать, закинула узел за плечи и вышла за ворота. Из деревни она выбралась легко, без происшествий. У кромки леса в последний раз обернулась на чёрные треугольники изб, вздохнула и шагнула в новую жизнь.
Марфа шла уже несколько часов, делая на отдых короткие остановки. Спешила уйти подальше, пока её не спохватились. Для себя решила, что будет идти неделю; за это время и этого расстояния хватит, чтобы уйти далеко. Да и барин, если решит погоню снарядить, не захочет так долго бродить по лесам из-за одной крепостной девки.
Сейчас в поле работы много. А если она вдруг решит вернуться, то сможет назад дорогу отыскать. Хотя что её ждёт по возвращении? Смерть. Так что лучше сгинуть здесь, в лесу, чем гнать себя на верную погибель.
Марфа шла уже шесть дней; поначалу она прислушивалась, не услышит ли собачьего лая. Спала урывками. Зверей она боялась меньше, чем людей, хотя весной встретить отощавшего волка сулило мало радости. Поэтому, засыпая, она прижимала к груди топор, но Бог миловал.
Утром, открывая глаза, выпивала воды, съедала немного хлеба и отправлялась в путь. По исходе седьмого дня Марфа стала внимательнее смотреть по сторонам. Пора было определиться с местом, где начнёт она новую жизнь.
И, словно откликнувшись на эти её мысли, Марфа услышала, как журчит вода. Где-то бежал ручей. Она вышла на открытое место и поняла: вот он — её новый дом. Перед глазами ковёр из мягкого мха словно стелился по земле, заполняя пробелы между корнями деревьев. Высокие сосны, гордо возвышавшиеся к небу, образовывали навес, сквозь который пробивались лучи солнца — мягко и уютно. Кроны деревьев пели, и было в этом пении что-то родное.
Марфа почувствовала, как предательски защекотало в носу. Но она быстро справилась с волнением и пошла на шум. Недалеко тек ручей, что позвал её, или, скорее, это была небольшая речушка с кристально чистой водой. Марфа улыбнулась: она нашла то, что искала — своё место, в котором она будет и хозяйкой, и госпожой.
В эту ночь Марфа спала, как убитая, отбросив все страхи и сомнения прочь. Она удобно устроилась между корнями самой большой сосны, засыпая, как всегда, в обнимку с топором, а над ней шумели сосны и шептали: «Спи, спи, Марфа, и ничего не бойся». И где-то над головой небо прочертила звезда и скрылась по ту сторону леса.
Марфу разбудило пение птиц. Она открыла глаза и от испуга чуть не закричала. Поодаль, спиной к ней, сидел парень. «Нашли!» — заметалась и заголосила внутри мысль. Марфа покрепче ухватила топор, подтянула ноги и резко вскочила.
— Ты кто? Как меня нашёл? — крикнула она, при этом пытаясь замахнуться топором. Парень повернул к Марфе голову, но встать даже не попытался.
— Кто это вы? — он смотрел на неё с любопытством.
— Я назад не вернусь, — Марфа стала наступать, замахиваясь топором.
Парень продолжал сидеть и улыбаться, и в его позе было что-то такое, от чего бешено стучащее сердце Марфы стало успокаиваться. Она повертела головой, но вокруг никого не было, только этот улыбающийся парень. Птицы продолжали заливаться в ветвях деревьев, явно не испытывая тревоги; ни собачьего лая, ни людского говора слышно не было.
— Я, Ермил, — снова заговорил с ней молодой человек. Немного успокоившись, Марфа стала более внимательно его разглядывать. Парень был высоким, насколько она могла судить, с изящной фигурой, но было видно, что силён, выдавали плечи. Светлые волнистые волосы словно впитывали солнечный свет. А глаза — яркие и глубокие, цвета изумрудных лесных озёр. Умные такие глаза, отметила Марфа. Высокие скулы, прямой нос, кожа с лёгким загаром. Странно, — подумала она и продолжила изучать его дальше.
Одет он был просто, но красиво: коричневая рубаха, сверху накинут кожух, на запястьях сияли браслеты из дерева и камней. Марфа силилась понять, кем может быть незнакомец; его облик слишком не вязался ни с крестьянином, ни с барином.
Может, разбойник лесной? — вдруг мелькнула мысль.
— Ты кто? Тоже из беглых? — выпалила она.
Парень засмеялся.
— А не много ли ты задаёшь вопросов? Я — Ермил, — снова повторил он, — а тебя как зовут?
— Марфа.
— А что ты тут делаешь? Тут вокруг ни жилья, ни людей. Заблудилась?
— Так я тебе всё и рассказала, — ответила Марфа и села поодаль на землю.
Так и сидели, молча, пристально изучая друг друга. Ермил улыбался, а Марфа всё больше распалялась. Любопытство искало выхода, но не находило. Незнакомец не спешил выдавать свои секреты, да и Марфа не торопилась открывать свои. Игра в гляделки затягивалась, и тут её голодный живот подал голос.
— Ну, не хочешь рассказывать — дело твоё, — сказала Марфа и встала. — Некогда мне рассиживаться, дел полно! Живот сводило от голода, да и справить нужду очень хотелось после такого-то пробуждения. Марфа бросила быстрый взгляд на свой узел, но тело снова скрутило, и она кинулась в кусты. Вдогонку ей летел весёлый смех Ермила. Когда Марфа вернулась назад, незнакомца и след простыл, словно его и не было вовсе; все её вещи были на месте.
Марфа села и задумалась: молодой человек со странным именем Ермил здорово её напугал. Если он её нашёл, то и другие могут; но менять место она не хотела. Слишком хорошо здесь было. И она решила рискнуть.
На повестке дня было всего два важных вопроса, и оба требовали немедленного решения. Хотя всё же один из них был важнее. Что она будет есть? Её скудные запасы подошли к концу.
Ну что? Пора вспомнить всё, чему учил её батюшка. Марфа развязала узел и достала пару наконечников. Взяв топор, она отрубила удобную толстую ветку. Немного поколдовав над ней, она привязала к ней наконечники. Вышла вполне неплохая острога, и Марфа отправилась добывать пропитание.
На ручье она пробыла около часа. Вода, ещё не прогретая как следует солнцем, была ледяной. Марфа несколько раз выходила на берег погреться и снова заходила в воду, голод загонял. Она снова и снова вглядывалась в бегущую воду ручья, пока среди камней солнечный луч, словно перстом, не указал на широкую серебристую рыбью спину, прячущуюся среди камней. Марфа покрепче ухватила острогу двумя руками и с силой вонзила в рыбий хребет. Она подняла острогу вверх — крюки наконечников крепко удерживали тело микижи.
Марфа поклонилась реке, помянула батюшку добрым словом и пошла готовить рыбу. По пути она набрала веток для костра, достала из узла огниво и принялась разводить огонь.
— А ты молодец, — услышала она знакомый голос. Марфа схватилась за острогу и резко повернулась.
— Эй, полегче, размахалась, — засмеялся Ермил. — Так и пораниться можно.
— А ты не подкрадывайся, — отрезала Марфа.
— Само выходит, здесь, в лесу, как видишь, мало развлечений, — и Ермил поднял огниво, которое Марфа уронила в траву. — Дай, помогу с этим, там вон тебе гостинец, — он кивнул головой на холщовый мешок, что лежал поодаль.
— Вот ещё, — фыркнула Марфа и демонстративно отвернулась.
Ермил занялся костром, а Марфа потихоньку подошла к мешку и заглянула внутрь. Как же хорошо из него пахло! Терпкий запах трав и сушёных ягод, клюквы, что перезимовала под снегом и стала сладкой, лежал там. И туесок с мёдом, и пара краюшек хлеба. Рот Марфы наполнился слюной.
— Да ты поешь! — услышала она. Ермил справился с костром и сейчас жарил на ветке рыбу. Марфа оторвала от краюшки кусок и зачерпнула им мёда. Как же было вкусно! Она зажмурилась от удовольствия, схватила несколько бордовых ягод клюквы и сунула их в рот.
– Ну, стала добрее? Или опять на меня с острогой или топором кинешься?Марфа. — Ермил так произнёс её имя, словно пробовал его на вкус. Марфа покраснела до самых корней волос.
– Не кинусь, если не будешь подкрадываться, — и она улыбнулась. — Ты мне так и не ответил: ты кто? Откуда тут...
– Я то? — Марфе показалось, что Ермил как-то замешкался с ответом, отводя глаза в сторону. — Живу я тут. Да ты вроде и сама хочешь, или мне показалось?
– Нет, не показалось, — Марфа вдруг поняла, что может вполне открыто всё рассказать. — Я сбежала. Поняла, что не смогу делать то, что от меня хотят другие. Не моя это жизнь, да и можно ли её вообще жизнью назвать, когда всё силком, да против воли? Вот и ушла. Лучше в лесу одной, чем с людьми, которые не любы. Только вот батюшку жалко.
Марфа опустила голову, стараясь скрыть слёзы.
– Не плачь, — её обхватили две сильные мужские руки и прижали к себе так, что она уткнулась носом прямо в грудь Ермила. Нос заполнил запах трав, мха, мёда и чего-то ещё, чего-то родного и желанного. Марфа вдруг подумала, что могла бы так стоять вечно. Испугавшись этой мысли, она собралась с силами и двумя руками толкнула Ермила.
– Ты что? Смотри мне! — крикнула Марфа. — Ишь, подкрался, распустил руки!
– Ну ты и... — и Ермил, ничего не сказав, развернулся и пошёл прочь.
«Дура!» — закончила про себя за Ермила Марфа. «Останови, догони!» — закричал внутренний голос. Но Марфа только продолжала стоять и смотреть на удаляющийся силуэт.
Светило солнце, рисуя золотые линии на поверхности мягкого мшистого ковра. Марфа наклоняла голову из стороны в сторону, представляя себе свой будущий дом. С фантазией у неё было всё в порядке, но пришла пора поработать руками. Она коснулась пальцем лезвия топора, мысленно желая, чтобы его хватило на строительство дома. Кроме него, да ещё мечты, создать свой собственный мир у неё ничего не было.
Марфа выбрала сосну, перекрестилась, плюнула на руки и ударила топором. Она работала с утра до позднего вечера, не отвлекаясь, позволяя поту стекать по щекам. Руки и спина гудели, но Марфа продолжала рубить и рубить.
Поужинав рыбой, к которой она так и не притронулась утром, Марфа залезла в шалаш, который построила на первое время, и провалилась в сон, как только её голова коснулась еловых веток, которые она натаскала для тепла и мягкости. Она так устала, что не услышала шагов и не почувствовала, как вход в шалаш заслонила тень, скрыв звёзды. Ермил смотрел, как Марфа спала, и пытался унять стук своего сердца, которое давало понять, что его спокойной жизни пришёл конец.
Утром Марфу разбудил стук топора.
— Да что ж такое! — и Марфа, словно тигрица, выскочила из своего укрытия.
Слова, которые были готовы сорваться с языка, так и остались несказанными. Ермил работал без рубахи, и Марфа отметила, как красиво он был сложен. Да и с топором обходился умело, рубил так, будто это вовсе не сосна, а тонкая ветка. Марфа взяла свой топор и встала рядом. Вскоре тишину леса нарушал разговор двух топоров.
Так они и стали работать вместе. На все вопросы, кто он и откуда, Ермил отшучивался. Просто приходил рано утром и будил Марфу стуком топора, а вечером так же тихо пропадал. Поочередно ходили на рыбалку. Иногда Ермил приносил мёд и хлеб. Марфа даже пыталась подсмотреть, куда он уходит, но каждый раз теряла из виду. Вот он был — широкая спина в белой льняной рубахе мелькала между стволов деревьев, и вдруг она наталкивалась на пустоту. Он заходил за дерево и пропадал, и она оставалась стоять одна, мучимая вопросами. И только один раз Марфа услышала, или ей показалось, его смех. Ермил смеялся так весело и звонко, и этот смех катился бубенчиком по зелёному мху, но быстро пропал. Марфа тряхнула головой: «Верно показалось», — решила она.
Солнце катится по небу, когда-то такое неповоротливое и обленившееся за зимнюю спячку, сейчас оно просыпалось так рано, что Марфе казалось: она не успевала прикрыть глаза, как пора было начинать новый день. Весна осталась позади, лето подходило к концу.
Марфа просыпалась в новом доме — своём доме, в котором она была полноправной хозяйкой. «А ведь работает имя-то, батюшка», — с улыбкой подумала Марфа. Она часто вспоминала отца и ещё чаще благодарила.
А ещё она подумала о Ермиле. Он всё так же уходил по вечерам, сколько бы его Марфа ни уговаривала остаться, но неизменно возвращался с первыми лучами солнца. «Хватит, — решила Марфа, — пришла пора поговорить». Он всё знал про неё, а она о нём ничего. Марфа вздохнула: а если перестать себя обманывать, то ей в принципе было всё равно, кем был Ермил. Да хотя бы беглым каторжником. Для себя она давно всё поняла: она просто не хотела с ним расставаться ни на ночь, ни на минуту. Её щеки порозовели — так приятна была сама мысль о Ермиле.
Словно услышав эти её мысли, в дверь постучали, и в комнату вошёл Ермил.
— Ну что, по грибы сегодня? — спросил он.
Марфа улыбнулась. Благодаря Ермилу она точно не будет голодать зимой — грибов и ягод у неё будет вдоволь.
— Давай сегодня никуда не пойдём, — сказала Марфа, — да и поговорить я с тобой хотела.
— О чём? Опять будешь пытать, кто я, да откуда? — Ермил подошёл к Марфе и притянул её к себе.
Он перестал скрывать, что она ему была люба, и она тянулась к нему — он это тоже видел и чувствовал. Да как открыться — не знал. Не просто это было. Но его время выходило. И он никак не мог решить: рассказать всё Марфе, а там будь что будет, или просто уйти, оставив все вопросы без ответов. Пропасть. Но как же тяжело ему будет без неё, невыносимо. Он её любил: её яркие васильковые глаза, всегда такое открытое выражение лица, вздёрнутый упрямый нос, её жажду жизни и желание быть счастливой.
Нет, всё же лучше уйти. Зачем ей такой, как он? — решил Ермил. Какое с ним счастье...
— Хорошо, обязательно поговорим скоро, — чуть слышно сказал он и посильнее прижал Марфу к себе.
Марфу разбудило яркое солнце.
Поначалу она не поняла, чем это утро отличалось от всех других, проведённых в одиночестве в лесу. В одиночестве... Марфа улыбнулась: «Не обманывай себя!» — мелькнула мысль. Какое одиночество, когда рядом с тобой всегда был Ермил? С первого дня. Ермил... Марфа снова улыбнулась, и вдруг её словно ужалила пчела. Вот что не так: солнце высоко, а её никто не разбудил. Ермил не пришёл. Страх пролез внутрь, да не просто пролез — он по-хозяйски расположился внутри.
Марфа выскочила на улицу. Она обошла вокруг дома, теша себя надеждой, что Ермил всё же пришёл, но не захотел будить её и пошёл на рыбалку. Она кинулась к ручью, но его там не было. Марфа вернулась обратно к дому и решила дожидаться здесь, боясь с ним разминуться. Она уселась на крыльце и принялась ждать. Так и просидела до вечера.
Марфа смотрела, как неутомимое солнце, выполнив все свои дела, уставшее, но довольное, отправилось на покой. Слушала, как смолкло птичье многоголосие, пока с ней не остались лишь шепот ветра и жалобы сосен-великанов. Она смотрела в чёрный котёл неба, что зачерпнул звёзд, да так богато, что казалось, они задевают друг друга боками. И впервые ей стало по-настоящему страшно и одиноко. Марфа уткнулась лицом в колени и заплакала.
Когда первый солнечный луч показался над макушками деревьев, Марфа, полностью одетая и вооружённая топором, стояла на крыльце, полная решимости отправиться на поиски Ермила. Она направилась в ту сторону, куда обычно он уходил. «Будь что будет», — решила Марфа, — но просто сидеть и ждать она не могла. Вдруг ему нужна помощь?
Марфа шла уже несколько часов; так далеко она ещё не заходила. Мох под ногами стал чавкать, красными бусинами вокруг заалела клюква. Марфа поняла, что зашла на болото. Она решила вернуться назад и обойти опасное место, но, сделав несколько неловких шагов в сторону, по пояс провалилась в липкую жижу. Паника охватила её. Каждое новое усилие выбраться только затягивало глубже. В холодной воде мелькали тени, они тянули её вниз, в глубину.
Марфа перестала молотить руками и закрыла глаза. Тишина болота наполнилась эхом её собственных мыслей. И когда она уже была готова принять свою участь, кто-то с силой рванул её вверх.
— Да как ты собиралась здесь жить-то одна? Тебя же ни на минуту оставить нельзя! — послышался родной голос.
Марфа открыла глаза и увидела Ермила.
— А ты не оставляй, — еле слышно прошептала она. — Как ты меня нашёл? Как узнал, что я здесь?
— Я всё знаю, — ответил Ермил, — Я же — Леший.
Он посмотрел на Марфу, пытаясь понять, дошли ли до неё его слова, но Марфа лишь всхлипнула и впала в забытьё.
Когда Марфа очнулась, она поняла, что находится в своей избушке. На голове у неё лежала мокрая тряпка.
— Очнулась? Ну и напугала же ты меня, — произнёс Ермил.
— Ермил, — слабым голосом сказала Марфа, — я думала, что умерла, что меня Леший забрал. И она попыталась улыбнуться.
— Ну насчёт умерла, это ты рановато, а вот про Лешего ты всё правильно поняла. Я Леший, Марфа, хозяин леса.
Ермил посмотрел Марфе в глаза.
— Не хотел я тебе говорить, думал, уйду, а ты меня забудешь. Но ты ведь настырная, отправилась искать меня.
— Отправилась, потому что поняла, что не смогу жить без тебя, потому что люблю.
— Да ты, кажется, не расслышала или не поняла меня, — Ермил смотрел на Марфу, не отрываясь, а она смотрела на него. Чистое синее небо её глаз контрастировало с изумрудным лесным мхом глаз Ермила.
— Я поняла, — прошептала Марфа и уткнулась носом ему в грудь.
В эту ночь Ермил никуда не ушёл, и в следующую ночь тоже.
Первый снег кружился над лесом. Он падал на зелёный ковёр из мха и оставался лежать, переливаясь серебром. Марфа сидела на крыльце и смотрела на его полёт. Она снова была одна, нет, не совсем одна — внутри неё росла новая жизнь. Она улыбнулась. Как же обрадуется Ермил, когда вернётся. А он обязательно вернётся — он обещал. Вернётся, когда на берёзе появится первый лист. Весной, когда Лешие просыпаются.

Где-то в поле ветер треплет косы
У ракиты молодой, зелёной.
Пляшут листья, заданы вопросы,
Шёпотом о жизни немудреной.

Там же звёзды тихо тонут в небе,
Кони мчатся резвы, белогривы.
Шмель в цветок. К земле склоняют стебель,
Пальцы игл в неистовом порыве.

Дождь — бесёнок, заигрался снова,
Разошёлся словно в танце с саблей.
Туча-мать нахмурилась сурово,
Стала фертом, на ветру озябла.

Да ворчит, но где там, он же юный,
И к тому же озорник, да светел.
Пусть играет между ив - плясуний,
А под утро стихнет на рассвете.

Глотали волны на песке следы
И тень луны над берегом обрыва
Как дева, что с мольбой в глазах, застыла
И сжалась вся в предчувствии беды.

Секло по телу струями дождя.
Лип белый шёлк к израненным лодыжкам,
И становилась красной пустота,
Подсвеченная огненною вспышкой.

Тот не вернулся, вышел данный срок.
Алтарный демон скалил молча зубы.
А этот, рядом, красотой жесток
Держал под локоток, но были грубы

Его движенья, взгляд красивых глаз
Не цвёл любовью, жёг холодной стужей.
Печатью боли обжигал алмаз
На пальчике сверкал, прикрытый рюшей.

Рыдали свечи ,застывавший воск
Писал на плитах парастас прощальный.
Коверкал свет гостей почётных лоск,
И замирал, и снова цвёл печальный

Цветок. А тени уползали прочь,
Чертями прыгали, сновали гости.
Все ждали пира, только ей невмочь —
Ей скоро спать на стареньком погосте.

В разгаре бал, и маски все долой,
Хрусталь бокалов наполняют вина
Краснее крови, смех звучит и вой
Звериный, катит чёрная лавина.

Она дрожит, оскалился жених;
Копыт не прячут обшлага и злые
глаза — глядят, но в чарах колдовских;
Она горит, к ней тянутся гнилые

Клыки, терзают шеи белой шёлк,
И кровь течёт по коже тёплой змейкой.
Жестокий зверь, голодный чёрный волк,
Отвлёкся вдруг от стройной тонкой шейки.

Ослабил хватку, и она бегом
К обрыву кинулась , мелькнуло платье.
Как птица с переломанным крылом,
Упала в бездну, распахнув объятья.

В синем небе херувимы провожали в путь бойца,
Голожопого, смешного и безусого юнца.
Наточили остро стрелы, пуля-дура, штык тяжёл,
Да к тому же бессердечен, хочешь — ткнёт, хоп, заколол.

То ли дело иглы-стрелы и гламурный к ним колчан,
Херувимы мажут зельем, льют любовный фимиам.
Верят, что в делах амурных важен шик и красота…
Человеческое сердце губит только пустота.

Затуманен день бедовый,
Солнце цедит каждый луч.
Банька дышит, дым сосновый,
По земле ползёт тягуч.

В бане Жихарь парит травы
И колдует под полком:
Вот же нынче стали нравы —
Обварю всех кипятком.

Мелкий, с виду неказистый,
Бородёнка с полвершка,
Плюнув на пол, кинул листьев
В печку, следом — паука.

Печь вздохнула, пляшет пламя,
Дым угарный выдав. Чад.
Кто-то ляжет от беспамятств,
Обварив упругий зад.

Пастырь зол, неугомоннист,
Заскучала враз душа.
Видно потому, что холост
Враз отпустит, удуша.

Хоть четверг, да чистый праздник,
Но внутри куражит злость.
Вот такой живёт проказник,
Ждёт, когда заглянет гость.

Девки мыться, да с весельем,
Хохот, гомон и вертеп,
Хлещет веник-можжевельник
Между девичьих грудей.

Из-за каменки Анчутка
Скалит свой беззубый рот.
Кто бы видел — стало б жутко,
Сердце с ужасом замрёт.

Вот одна упала на пол,
Жару много, больно крут.
Знать не зря он зелье стряпал —
Ждать недолго, все умрут.

Словно мёртвые царевны
Растянулись на полке,
Спят, печальны, задушевны,
От судьбы на волоске.

У одной хватило силы
Дверь толкнуть на мир людской.
Провиденьем из могилы
Тропкой вывело земной.

Жихарь сморщился с досады:
Занималась вновь заря.
Плюнул в угол, где ушаты,
Эх, пропал обряд зазря..

Когда-нибудь уйдём, в слезах не пряча лица,
Под тихий шелест крыльев и слова.
Одни. Наш парус — одеянье белых ситцев,
По компасу, который вновь соврал.

Как скоро станем тенью, смешанною с грустью,
Сняв груз обид для невесомых крыл?
На небо выпорхнет уставший в теле узник —
Душа слепая. Вечные миры

Пусть разрываются, дробя себя на плахе...
Корнями вниз, но крылья рвутся вверх.
Мы обрубаем беспощадно ржавый якорь.
И корабли плывут, покинув верфь.

Что мы желаем для тех, кого любим?

Счастья безмерного, жизни без бед,

Да и здоровья, а прочее купим —

Всё как обычно, привычный ответ.

Разве поймёшь, что под сердцем хранится,

Спрятано бережно, скрыто от глаз.

Птица-синица, а может, жар-птица,

Что в той мечте, за которой гналась?

Знаю, в ней прячется синее небо,

Волны из шёлка и тёплый песок.

Пахнет сирень, её запах волшебен -

Где-то зацвёл пятилистник-цветок.

Пусть тебя нежат любимые руки,
Пледом укутав под пологом звёзд.
Стрекот цикад, нежной музыки звуки —
Счастья рецепт так поистине прост.

Коридоры длинные, белый потолок.
На больничной коечке щуплый паренёк,
И глаза бездонные, смотрят, не моргнут.
Часики больничные, медленно идут.

А вокруг слоняется - мается народ.
Кто-то поправляется, кто наоборот.
Паренёк молоденький не проронит звук
Часики больничные описали круг.

Веки закрываются, боязно уснуть.
Боли волк, оскалившись, ищет к воле путь.
Снова с неба синего падает снаряд,
Где цвела черёмуха, полыхает ад.

Коридоры длинные, белый потолок.
И братишка маленький, нынче ангелок.
Часики больничные, не замедлить ход.
Нам бы жизнь счастливую, не наоборот.

Сорокчетвёртый беспечный февраль
В этом году вдруг покинувший зиму
Верю — не верю, бессовестный враль,
Странный и серый, твой питерский климат.

Ты в нём чужая, весенняя вся
В кудрях пушистых медовые пряди,
Да из под них озорные глаза
С блеском мечтательным, скрытом во взгляде.

Вот она жизнь, пресловутая быль:
Тёплые зимы, холодные лета.
Мы между ними — высокий ковыль,
Ветром сгибаемый, но недопета

Песня, что вечно играет внутри,
Громче и тише, но не замолкая —
Собрано жизнью из нот попурри
Чтобы ты пела, мечтая, сверкая.

Неподвластна времени любовь,
Не горит она в огне разлуки.
Даже если размыкаем руки,
Будет жить в безмолвии миров.

Тонет в строчках белого листка
Лирикой, написанной однажды,
В тишине, поймавшей нас на фальши,
В крике паровозного гудка.

И живёт, пока стучат сердца,
В каждом вздохе прорастая болью.
Не покорна, даже своевольна -
Птица, не признавшая ловца.

Тихо, мимолётно, невзначай,
Мир наполнив нежным дуновеньем,
Память с запоздалым удивленьем
Вспоминает наш уютный рай.

Никогда не будет казнена.
Горек крик из зоны невозврата.
Доводом простого постулата,
Пусть её запомнит тишина.

На запотевшем оконном стекле
Чертит эстамп всемогущее время.
Лист поседел на пушистой ветле,
Треснула в центре античная гемма.

Хронос когтями скребёт тишину.
Катятся вниз безутешные слёзы.
Карта Таро предсказала судьбу,
Кинутый Мир, что вдруг стал одиозен.

Болью слезятся глаза старика,
Мерит песок на весах для каратов.
В каждой песчинке юдоль и тоска,
Каждую держит надёжно и свято.

В храме небесном сегодня симфония,

Трубы начищены, в сердце гармония.

Заняли место своё капельдинеры,

Ждут, когда головы вверх запрокинете.

Взмах ловких рук — и оркестр в напряжении,

Тысячи глаз все глядят в восхищении.

Дух затаили, уняли волнение,

Грянули туш, потекло вдохновение.

Мы на земле наслаждаемся музыкой,

Радугой, снегом, дождливыми блюзами.

Ждём хорового небесного пения,

Вечные зрители в храме рождения.

Катит яблоко красное в небе,
Замер над водною гладью журавль.
Ветер клонит задумчиво стебель.

Где-то рожденье новое жизни:
Ласково руки качают дитя,
Тянется к свету тысячелистник.

Сакуры цвет облетает тихо,
Снегом упал и погиб лепесток.
Как янтарь налилась облепиха.

Лист убаюкан падает оземь.
Годы по небу стаей казарок.
Лик твой всё юн, а стан грациозен.

Грусть лишь бумажный белый кораблик.
Меч самурая не знающий страх,
Нитью судьбы владеет рассказчик.

За окном белый холод завьюжил,
Ветер в окна стучал и молил.
Вечный странник, что стар и недужен,
Он тепла, будто милость просил.

Пилигрим, заплутавший в метели,
Всё искал её в свете огней.
В трубах пел и заглядывал в щели
На засовы закрытых дверей.

В небе звёзды манили очами,
Но балладу слагал менестрель,
И бродила глухими дворами,
С его песней пастушья свирель.

Затихал, забывался в печали,
Звал во снах, помнил только одно:
Как глаза её ярко сияли,
Терпкость губ, что пьянит как вино.

Он навеки повенчан с любимой
Щебетуньей, укравшей покой,
С нежной, искренней, неуловимой,
Синеглазой, певучей весной.

В офисе Деда Мороза кипела работа. До Нового года оставалось совсем чуть-чуть, и даже меньше. На двери без умолку надсадно звенел колокольчик. В офис приносили всё новые и новые письма, доставляли бандероли и посылки. Последние были от тех, кто к просьбе о чуде подходил основательно и, прежде чем попросить, старался одарить сам. В общем, народ креативил и рукоблудил как мог. Офисные волшебники даже шутили, что пора открывать свой музей «Поля чудес».
Дед Мороз, а в миру Николай Александрович Морозов, любил эту предпраздничную суету, к работе подходил с огоньком и усердием. Но в последнее время он стал замечать за собой несвойственную мечтательность, испытывая душевную маету и истому. В его офисе подарки собирал целый штат эльфов, прибывших с ближнего зарубежья. В их работу Николай Александрович не вмешивался — один чёрт, он не понимал, как они справляются со всем этим. Однако внутренняя неразбериха вдруг привела к нерациональным поступкам — Николай Александрович начал покидать директорское кресло и выходить, как говорят, в «народ». А точнее, Дед Мороз принялся читать письма, адресованные ему.
Вот и в этот раз он запустил руку в мешок и, пошуршав там, вытащил конверт — обычный такой конверт, но подписанный лёгким каллиграфическим почерком, явно не детским.
«От женщины», — мелькнула мысль у Николая Александровича, и, надорвав бумагу, он достал письмо.
«Уважаемый Дед Мороз! Пишет Вам некая Ангелина Петровна. Наверняка Вы не ожидали получить такое письмо, но кто, как не Вы, сможет исполнить самое необычное желание?
Скажу прямо: мне уже не нужны стандартные подарки — ни игрушки, ни коньки. Я хочу что-то действительно особенное! Я хочу Вас!»
От этих слов неизвестной ему Ангелины Петровны, Николая Александровича бросило в пот.
К письму было приложено фото пышногрудой блондинки слегка за тридцать пять с мечтательными голубыми глазами и чувственным ртом.
«А почему бы и нет?» — эта мысль, словно петарда, оглушила Николая Александровича, и он, в прямом смысле этого слова, бросился в кабинет готовиться к перевоплощению.

За полчаса до боя курантов к пятиэтажке по улице Гегеля подъехало шикарное авто с маскотом на капоте в виде оленьей упряжки. Из автомобиля выбрался импозантный мужчина в длинной красной шубе, расшитой серебром и отороченной белым мехом. В руках он держал посох, увенчанный звездой, и букет алых роз, перевязанных атласной лентой. Поправив боярскую шапку, он что-то сказал в глубь автомобиля и захлопнул дверь.
Подниматься пришлось на пятый этаж. Николай Александрович немного запыхался, остановился, перевёл дух и, преисполненный смелых мечтаний, надавил на дверной звонок. Он услышал, как внутри квартиры призывно зазвучала волшебная трель. Дед Мороз распахнул шубу, под которой не было ничего, кроме хорошо накачанного тела и белоснежных трусов Zimmerli.
Послышался щелчок, и дверь распахнула блондинка с мечтательными голубыми глазами и аппетитными формами, которые скорее подчёркивал, чем скрывал, лёгкий голубой пеньюар. Она, казалось, не была удивлена эксцентричным видом Николая Александровича. Её губы слегка раскрылись, обнажив ряд белоснежных зубов.
— Ангелина Петровна?
— Просто Геля,— бархатным голосом произнесла она и, схватив Николая Александровича за бороду, потянула его за собой в квартиру. Руки просто Гели нежно, но настойчиво вели Николая Александровича по коридору туда, где приглушённо работал телевизор, и в плавном свечении переключалась гирлянда новогодней ёлки.
Николай Александрович, раскрасневшийся и до крайности взволнованный, принялся стаскивать с себя длинную шубу. Но нежный голос Ангелины Петровны попросил его этого не делать.
— Ещё рано, — прошептала она и толкнула ногой дверь в комнату.
— Ну вот и Дед Мороз! — вдруг громко произнесла она, и в комнате зажёгся свет, ослепивший Николая Александровича. Когда острота зрения вернулась, он увидел три пары алчных детских глаз, уставившихся на него.

В канун Нового года шёл снег. Валил. Густо, по-хозяйски, засыпая всё: дорожки к дому, козырьки подъездов и дворника Перфилия, который с утра уже был бухим и, как оказалось, совершенно неготовым к погодному перформансу. К слову, Перфилий работал на должности дворника в УК «Жёлоб» недавно, к народу ещё не пригляделся, но успел укрепиться в мысли, что жильцы многоэтажного дома, при котором он служил, все как один были редкостными жлобами.
Перфилий нагнулся, сгреб ладонями снег и слепил снежок, долго целился, щуря правый глаз, и наконец метнул. Снежок попал аккуратно в цель, залепив на вывеске управляющей компании букву «ё». Перфилий довольно хмыкнул и потёр руки. А снег тем временем всё засыпал двор, принося местной ребятне радость и продолжая расстраивать Перфилия.
Немного поразмыслив, дворник пришёл к выводу, что чистить двор сейчас нет никакого резона. Поэтому решил понапрасну не нервничать и отправился домой пережидать погодный катаклизм и отмечать праздник.

Семья Мухиных лепить снеговика вышла полным мужским составом: Мухин старший, Мухин средний и Мухин младший. Мужчины работали дружно, благо снега насыпало много, да и с лепкой проблем не было. Поэтому примерно через два часа слаженной работы рядом с девятым подъездом появился снеговик, ростом не уступавший главе семейства. Мухин старший окинул оценивающим взглядом плод совместного труда и задумался: чего-то не хватало.
— Надо воткнуть морковку, — сказал средний Мухин. — Но Толя её съел. — И он пихнул Мухина младшего в бок.
— Я есть хотел, — принялся жалобить младший Мухин и, засопев, полез пихать Мухина среднего.
— Вова, Толя, а ну, отставить ссору! Вова, сгоняй домой и попроси у матери ещё одну морковь.
Отсутствие Вовы было недолгим. Он вернулся во двор, неся в руках огурец. Солёный.
— Мама сказала, что та морковь была последней, остальную она покрошила в салат.
Мухин старший приладил огурец на лицо снеговика и воткнул пару маслин вместо глаз:
— Ну вот, совсем другое дело.
Снеговик получился нарядным, несмотря на короткий зелёный нос. Зато на мир смотрел глянцевым взглядом чёрных маслин и улыбался. Мухины отправились домой с чувством удовлетворения и желанием поскорее сесть за праздничный стол.

Солидная фигура директора универсама Наливайко, вылезая из автомобиля, задержала взгляд на огромном снеговике, встречавшем его у подъезда. Непонятно почему, но снежная инсталляция привлекла его внимание и чем-то взволновала. Похмурив брови и пожевав губами, Наливайко раскрыл дорогой кожаный портфель, достал оттуда коробочку и украсил снежную фигуру шоколадными конфетами «Ферреро Роше», которые нёс для супруги.
Золотые сферы придали снеговику солидности, и довольный Наливайко отправился домой встречать праздник.

За час до боя курантов к подъезду подкатило служебное авто депутата Вопилова. Изрядно пьяный Вопилов долго раскланивался перед безмолвной снежной фигурой, затем решил, что должен внести свой посильный вклад в общее дело, и презентовал снеговику банку красной икры и бутылку дорогого французского коньяка.

Последними в девятый подъезд заходила весёлая компания молодых людей. Они долго обхаживали снежного человека, прежде чем войти в подъезд.

Снег за ночь успокоился, укутав землю белым тёплым пледом. На сонных улицах было тихо, как всегда бывает после бурной новогодней ночи. Перфилий, взяв лопату, без воодушевления шагнул в новый трудовой год. Уже на подходе к девятому подъезду дворник замедлил шаг, лицо его изумлённо вытянулось — во дворе дома красовался снеговик, чем-то напоминающий американского адмирала, блестевший золотыми пуговицами Ferrero Rocher, с зеленым носом и алым бисером икринок вместо рта.
Снеговик был весь перемазан яркой помадой и обмотан серпантином. При этом он добродушно протягивал Перфилию бутылку коньяка.
Вера в людей была восстановлена.

Каша... Опять эта манная каша.
Сеня Мундштуков искренне считал, что подобные завтраки давно перерос, однако перечить жене не решался. Нет, Сеня не считал себя подкаблучником, просто портить настроение в субботнее утро не хотел. Памятуя о том, что один грех за ним уже есть из-за его вчерашнего загула с пацанами, счёл за благо помалкивать. Он возил ложкой ненавистную кашу молча, гоняя её от края к краю тарелки, пока не поймал на себе взгляд жены. Этот прищур любимых глаз не предвещал ничего хорошего. Сенька зачерпнул полную ложку и демонстративно сунул в рот.
— Папа, а я уже написала письмо Дедушке Морозу, — разрядила тишину Машка, которая с удовольствием ела кашу, болтала ногами и в «гляделках» не участвовала.
Словно счастливый кролик, получивший нежданную свободу, взгляд Сеньки был освобождён от сжимавших удавьи тиски глаз супруги. Оба родителя обратили внимание на дочь.
— Так как я была хорошей девочкой, то попросила себе компьютер, — сказало дитя и добавило: — и норковую шубу для мамы. Она давно хотела.
На этих словах каша, которую Сеня так и не смог проглотить, вылетела у него изо рта и попала в торжествующее лицо жены.
— Шах и мат! — голосом Каспарова произнесла она и одним увесистым шлепком смахнула кашу в тарелку.
Жизненный опыт ненадолго отлучился, благо помалкивать — тоже, поэтому Сеню осенило: самое время открыть страшную тайну семилетнему ребёнку.
— Машенька, Дедушки Мороза не существует, — эта фраза вылетела из Сенькиного рта сама собой.
Счастливый заяц сделал решительный рывок к свободе, но тут же понял, что проиграл. Громкий рёв Машки возвестил о начале охоты.
— Да я тебя! — заорала супруга и, зачерпнув полную пригоршню манной каши, швырнула её в Сеньку.
Если б на завтрак случилась гречневая каша, то она, отскочив от его лица, рассыпалась бы, будто конфетти, по кухне. Но манная каша жене особенно удавалась, не уступая жвачке, что намертво влипает в волосы. Шлепок манной каши временно лишил Сеньку правого глаза, сделав его похожим на пирата.
Терять было нечего. Сеня схватил тарелку с манной кашей и опрокинул её на голову жены. Каша жирными, тягучими ляпушками срывалась на пол, Машка от изумления перестала реветь, а Сеня пытался скрыться от расправы, но поскользнулся на останках завтрака и упал...

Маленькая Маша никогда не видела Деда Мороза на костылях. Он нервно смеялся, когда вручал ей ноутбук, а его «Хо-хо-хо» больше напоминало «о-хо-хо». Со словами «кто тут был хорошей девочкой?», он также достал женскую шубу сорок шестого размера, хотел разрядить обстановку и попросить прочитать стишок, но передумал. Ему показалось, что в воздухе, перебивая ароматы ели и мандаринов, витал приторный запах манной каши.

Запястья тОнки, холодны, как лёд,

В глазах тоска, не свойственная сказке.

Ещё один мелькнул снежинкой год

И растворился в белой зимней краске.

Затейливость узоров на окне,

От вечной скуки, что сковала сердце,

И зависти к проказнице весне,

Умеющей любить, закрыта дверца

К теплу сердец. Где райский дикий сад

С цветеньем пышным тонкоствольной вишни.

И только Кай ей будет вечно рад,

Ведь в нём все чувства стали неподвижны.

Снежная выдалась зима, лютая. Снегом засыпало всё так щедро, что глазам больно — выбелило до рези, до слепоты.
Старый Антип приоткрыл дверь избы и выглянул наружу. Ничего не видать — пустыня, только белая. Да вот вдали черной извивающейся змеёй ползет через неё дорога. Начинается от крыльца и струится куда-то вдаль, сквозь снега. Видно её далеко, даже ночью, за что спасибо месяцу. Старается — подсвечивает её своими рогами. Закрыв дверь, Антип вздохнул. Эх, если бы не старость, отправился бы он по этой дороге в путь, узнал, где у неё конец. Ведь если подумать, то обязательно должен быть где-то. Всё имеет своё начало и конец, будь то дорога или жизнь.
 
Жил Антип бобылём в избе на краю деревни. Впрочем, деревней она была лет сорок назад, а сейчас измельчала. Осталось от неё с десяток домов с такими же, как Антип, дожителями. Дорога, на которую он любил смотреть, давно опустела. Раз в неделю заезжала в деревню автолавка — и на том спасибо. Кормились со своих хозяйств. В такие зимы, как эта, и автолавка была нечастым гостем, так что приходилось надеяться только на себя. Вот и коротал эти пустые зимние дни Антип, сидя у окна, вспоминая, как жил, кого терял, от чего отказывался. Жизнь длинная позади, как дорога за окном, много всего было, вот только прошёл он её в одиночку. «Одиночество — самый тяжёлый груз, — думал Антип, — потому что разделить его не с кем. Вот и тащишь сам, пока силёнок хватит».
 
Антип поужинал картошкой, плеснул молока коту и сел на стул у окна. На подоконнике алым цветом благоухала герань. Любил Антип цветы и всю свою нерастраченную любовь им отдавал. Потому-то и радовали они его пышным цветением даже среди зимы. Смотрел Антип в окно, думал и задремал.
Пока спал, за окном разгулялась метель. Ветер воет, кидает снег из стороны в сторону, да так, что дорога пропадать стала. Тут его, вроде как, окликнул кто. Антип вздрогнул и открыл глаза — сердце колотится, никак понять не может, наяву с ним это происходит или почудилось. Смотрит, а на дороге женщина стоит, косы по ветру бьются. Ни шубы на ней, ни пальто — одна белая рубаха да длинная юбка — вот и вся одежда. Из-за снега лица не разглядеть. Но по силуэту видно, что молодая. Да вроде нет таких в деревне. Все давно в город перебрались, одни старухи по избам сидят, да и тех — раз-два и обчёлся. Тут словно в голову стукнуло: замёрзнет же баба! На улице зима, да метель разгулялась не на шутку. Распахнул Антип дверь настежь, глядит в ночь, а женщины нет — пропала.
«Почудилось», — решил Антип. Вернулся к окну. А на душе неспокойно — а вдруг не почудилось. Так и просидел полночи в окно глядя.
Утром первым делом дошёл до места, где ночная гостья померещилась. Никого — пусто. Привиделось, верно.
 
За делами и заботами день пролетел быстро. Но мысль о незнакомке Антипа не отпускала. Нет-нет — да и кинет Антип взгляд в окно поверх гераней на дорогу. Вечером, быстро поужинав и подкинув дровишек в печь, уселся Антип к окну. Наблюдает, как снежинки кружатся в лунном свете. Лижет огонь поленья в печи, потрескивают дрова, отдают тепло. Антип раскраснелся, смотрит в окно — хорошо ему, тепло, уютно. У ног кот трётся, ласки просит. Отвлёкся Антип от созерцания, протянул руку к кошачьей спинке, гладит полосатого. А кот мурчит, аж вибрирует.
Да вдруг как подскочит, Антипа лапой по руке цап до крови, зашипел и стал пятиться от окна. Антип взгляд поднял и замер — под окном вчерашняя незнакомка стоит и на него смотрит. Глаза голубые, косы русые, длинные. И на ней всё та же белая рубаха, тонкая, да юбка до самой земли. Очнулся Антип, вскочил, подбежал к двери, распахнул настежь.
 
— Замёрзнешь же, заходи, — крикнул в мороз.
Незнакомка сделала пару шагов в сторону двери и остановилась.
— Нет.
— Чего нет? — не понял Антип.
— Не замёрзну, привычная я. Да и жарко у тебя, отсюда чувствую, как у тебя натоплено.
— Да как не замёрзнешь! На тебе и одежды, считай, нет, — замялся Антип.
— Да вот так, — и незнакомка, задрав юбку по колено, показала Антипу две стройные босые ноги.
Антип стоит, что сказать, не знает.
— Ну так и будем стоять да в молчанку с тобой играть, Антипушка?
— Так не заходишь.
— Ну раз просишь, то зайду завтра. Печь-то не топи, не люблю я этого. Вот завтра вечером и зайду. Жди.
Незнакомка развернулась и шагнула прочь в темноту.
— Как хоть зовут-то тебя? — лишь и успел крикнуть Антип, но в ответ только ветер громче завыл. И вдруг откуда-то издалека словно большая снежная шапка сорвалась с крыши вниз, да так громко и отчётливо ветер выдохнул имя: Мара.
Закрыл дверь Антип, сердце колотится — кому рассказать, не поверят. Чудно всё. А у самого ночная дева так и стоит перед глазами. Её глаза голубые. И не отмахнуться от них, не забыть — наваждение. Еле утра дождался. Кинулся утром печь топить, да вспомнил, что сказала незнакомка, и не стал. Покормил кота, да по хозяйству хлопотать принялся. А у самого все мысли вокруг нового знакомства вертятся. Ладно, печь, хотя без неё холодно в избе, неуютно. Но как гостью чаем не напоить? Вскипятил Антип самовар, в избе прибрал и сел к окну ждать. Темнеет зимой быстро. В избе холод, но Антип сидит, взгляда от окна не отводит. А на улице снова снег кружит — белый, крупный, словно пух. Залюбовался Антип его полётом. Вдруг в дверь постучали. Бросился он к двери открывать. Пришла. Стоит на крыльце, косы русые, снегом припорошены.
 
— Пришла вот, как обещала, — смотрю, ждёшь?
Антип стоит, глаз не отводит и не знает, что сказать. А гостья в комнату прошла и села на стул, подальше от самовара.
— Да ты не робей, Антипушка, или боишься меня? — и засмеялась.
Голос у неё звонкий как хрусталь. У Антипа по коже аж мурашки побежали. Не поймёт: то ли от холода, то ли от радости, что пришла, не обманула.
— Давно один живёшь?
— Да всегда один был, — признался Антип.
— Я вот тоже одна, — сказала Мара. — А ты, смотрю, цветы любишь? — дотронулась до красных бутонов герани и отдёрнула руку. — Ну, пора мне, — вдруг засобиралась она.
— Да кто ты? Откуда? Я ничего о тебе не знаю, — спохватился Антип.
— Всё ещё выведаешь, просто зови меня опять. Позовёшь? — и вновь смеётся.
— Позову, ждать тебя буду.
— Хорошо, приду, — и Мара пошла к выходу. — Ты только печь не топи, а то жарко мне.
И она дотронулась до щеки Антипа. Кожу под её рукой будто обожгло. А таинственная гостья сверкнула глазами и вышла в ночь.
Антип подошёл к окну, но на улице кружила метель — незнакомка пропала.
И почувствовал он такую усталость, какой никогда не испытывал. Лёг на кровать и закрыл глаза. Холодно. Сбоку примостился кот, пытаясь согреть хозяина и самому не околеть. За окном кружил снег. А на подоконнике умирала герань — красный пламень соцветий почернел и пеплом падал на половицы.
 
Антип так и пролежал весь день до вечера, глядя в одну точку. Голодный кот жалобно мяукал, пытаясь привлечь к себе внимание.
 
— Пришла… — Антип пропустил гостью внутрь.
— Я же обещала, — Мара нежно улыбнулась. — Я тоже скучала.
И она вплотную подошла к Антипу. Тот смотрел на неё не отрываясь. А потом он словно провалился в прорубь. Помнил только свет голубых, ледяных глаз. А потом… Мара прильнула к его груди, впитывая тепло его тела, и мир растворился вокруг. Он нежно проводил ладонью по её волосам, склоняясь ближе, чтобы ощутить запах её кожи, смешанный с ароматом вереска. Её глаза сияли в тусклом свете. Мара задержалась на его губах, чувствуя, как его дыхание накаляет воздух между ними. Антип медленно наклонился, чтобы поцеловать её, губы их встретились. Было в этом поцелуе что-то большее, чем страсть. Его руки нежно исследовали её тело, каждый уголок, запечатляя в памяти холод её кожи. Она принимала ласку беззвучно и только сильнее прижималась к нему. Время для них остановилось; остались только волшебство их прикосновений и тишина, прерываемая шёпотом их имён.
— Мара, Мара... — повторял Антип.
 
Метель за ночь успокоилась. Через пару дней до деревни добралась автолавка. Деревенские жители вышли пополнить запасы и узнать новости. Не было только старого Антипа. Умер ночью. Решили, что замёрз. Так и сказали — мол, Мара забрала.

Кружился снег…И удивлённый зритель
Смотрел заворожённо сверху вниз,
Затейлив был и так пленителен
Тот странный танец маленьких актрис.

Отважны до безумий, многолики,
Мелькали блики, падали во тьму.
Валькирий снежных шли полки велики,
Захватывая влажную листву.

Шла битва между чёрною землёю
И белым, чистым, хлАдным серебром.
Снег целовал, стелился простынёю -
Земля не приняла, назвав грехом.

И плакал он, его сжигала ревность.
Оставлен бой до будущих времён.
Спесивая, надменная царевна
Сапа придёт, он будет отомщён.

Снова идёт дождь. Ирония в том, что он напоминал Лизе день их встречи. Тогда дождь подарил ей его, а теперь, словно пожалев об этом, забрал.
«Неужели это правда?» Эта фраза крутилась по кругу, как иголка проигрывателя, что попала на дефект звуковой дорожки и не могла перескочить. Лиза смотрела на жирные комья земли на могильном холме и молчала. А внутри всё скрипело и скрипело: «Не правда». Жгло в глазах. Но слез не было. Не может. Она не решалась поставить точку. Душа не принимала, поэтому и не верила. Если она поверит, то сможет отпустить. А отпускать она не хотела...
 
Их встреча произошла случайно. На улице холодно, серо. Над головой тяжелое небо и дождь. Время без улыбок или обычный день на исходе осени. Выйдя из подъезда, Лиза открыла зонт и ускорила шаг. Решила сбегать в магазин — и назад, домой, до вечера надо успеть доделать отчёт.
— Это не ваш? — услышала она.
— Что, простите? — Лиза подняла глаза и словно обожглась.
Таким лучистым был взгляд карих глаз под мокрой челкой.
— Я Кирилл, — сказал он.
Так просто. Минимум информации, и всё же достаточно, чтобы понять, что эта встреча перерастёт во что-то большое.
— Лиза.
— Ну так что, Лизавета, что будем делать с ним? Только сейчас она увидела, что парень протягивал ей мокрого, дрожащего котёнка.
— Ну, для начала купим молока, — Лиза улыбнулась.
 
Так в её жизни появились Кирилл и Муха. Лизе пришлось взять котёнка к себе — Кирилл тогда жил в общежитии, куда кошкам не было хода. Муха росла быстро, радуя своей сообразительностью и покладистым характером. И хоть кошка жила у Лизы, своим хозяином она считала Кирилла, выказывая это при каждом удобном случае. Даже гладить себя не разрешала, если тот находился рядом. Такая неслыханная кошачья любовь и благодарность за то, что не прошёл тогда мимо, не бросил. Она любила преданно и откровенно, словно женщина. Вскоре Кирилл переехал к Лизе жить. Вещей у него было немного. Из заслуживающего внимания разве что часы. Большие, чёрные, в виде домика, с кукушкой и длинными цепями с еловыми шишками на конце.
Каждое воскресенье Кирилл тянул за одну из шишек, опуская её почти до самого пола, и ждал, когда дверка на домике откроется, и голосистая кукушка произнесёт своё фальшивое «ку-ку». Это был своего рода ритуал, за которым внимательно наблюдала Муха. Что в этот момент происходило в кошачьей голове — никто не знал. Но когда за кукушкой закрывалась дверца, Кирилл и Муха многозначительно переглядывались, словно хранили какую-то тайну, известную только им двоим.
— Не надоело возиться с часами?
— Ты что, Лизок, это же своего рода традиция, священный обряд. Иначе часы остановятся. За механизмом нужно смотреть особенно внимательно. Я рассказывал, что часы достались мне от отца, а тому — от его отца, а тому — от его? В нашей семье даже легенда есть. Часы передают по мужской линии, от отца к сыну. Знаешь, считается, что они отсчитывают годы жизни своего владельца, — И Кирилл посмотрел на Муху.
Кошка в этот момент внимательно следила за стрелкой часов, которая уверенно ползла к цифре двенадцать.
— Глупость, конечно, это всё, — засмеялся Кирилл, но вышло как-то неубедительно.
— Что глупость, Кирюш? — Лиза протянула руку к непослушной челке Кирилла и смахнула её на бок. Затем засмеялась и взлохматила её двумя руками. Кирилл нежно схватил Лизу за руки, нагнулся и поцеловал её в нос.
— Всё глупость, кроме тебя.
Часы издали потрескивающий звук, внутри зашумело, и со щелчком открылась дверца, из которой выехала кукушка. Маленькая серая птица приоткрыла клюв и произнесла пятикратное «ку-ку».
— Всё-таки странно, почему люди спрашивают у кукушки, сколько им осталось жить? — сказал Кирилл и крепче притянул к себе Лизу. За её спиной со стула на пол спрыгнула Муха. Зелёные кошачьи глаза поймали взгляд Кирилла, её шкура пару раз дернулась, и кошка вышла из комнаты.
 
Август набирал обороты. Лиза медленно шла по улице и улыбалась. Она только что вышла из поликлиники и решила не спешить, пройтись и проветрить мозги. Врач подтвердила её беременность.
Лиза сделала тест и уже знала об этом, но всё же хотела убедиться, получить подтверждение от специалиста и встать на учёт, прежде чем рассказать новость Кириллу. Она шла и думала о том, что хотела бы, чтобы сын был его копией. В том, что это мальчик, у Лизы не было ни малейших сомнений. А потом была радость. Кирилл крепко прижимал Лизу к себе и гладил по волосам, по спине.
— Как же я тебя люблю. Как же я люблю вас.
«Ку-ку, ку-ку!», скрежет захлопывающейся дверцы, резкий, громкий звук и взгляд зелёных кошачьих глаз.
 
Кирилл часто пропадал на работе. Скоро их будет трое. Необходимы деньги. Поэтому просьбу начальства смотаться в командировку принял без зубовного скрежета. Да и по срокам она была непродолжительной, единственное, что тревожило — так это то, что командировка захватывала выходные.
— Лиза, ты всё поняла? Тебе и надо-то потянуть за шишку, опустить к полу? Сделаешь?
— Да, что ты как маленький. Сделаю, обещаю.
И Кирилл уехал. До среды. О том, что она забыла завести часы, Лиза вспомнила в понедельник вечером. В какой-то момент она поняла, что кроме настойчивого кошачьего мяуканья не слышит ничего. Лиза подошла к часам — они хранили молчание. Она потянула за цепь и подвела стрелки. Механизм в часах издал щелчок, и часы пошли. Вскоре открылась дверца, и из неё выехала кукушка, произнесшая своё привычное «ку-ку».
— Вот видишь, Муха, ничего страшного не произошло.
И Лиза пошла на кухню заваривать чай. За её спиной осталась кошка, которая продолжала жалобно мяукать. И часы, которые после остановки начали новый отсчёт времени.
 
В тот вечер Лиза задержалась на работе. Всё теперь требовало больших усилий, чем прежде. Она провозилась с отчётом, а затем зашла в магазин. Хотелось сладкого. Кирилл работал дома, на удалёнке, он плохо себя чувствовал. Руководство пошло на уступки и разрешило ему пару недель не показываться в офисе.
— Кирюш, я дома! — крикнула Лиза, входя в квартиру, но ответа не получила — тишина. Свет горел, пахло кофе, но Кирилл не отвечал. Почему-то стало страшно. До тошноты. Сумки упали на пол.
Мяу...
Лиза прошла в комнату. Сначала она задержала взгляд на стуле, который лежал на боку, потом она увидела Кирилла.
— Кирилл? — Лиза бросилась к нему и стала трясти, но безрезультатно.
Тишина.
«Телефон!» Она кинулась назад в прихожую, вытащила мобильник из сумки и набрала службу спасения. Вернувшись в комнату, попыталась нащупать пульс, но ничего не получалось. Кирилл не дышал. За её спиной в темноту коридора внимательно смотрели кошачьи глаза. Долго смотрели, затем шкура Мухи пару раз дернулась, и кошка вышла из комнаты. Приехавший врач сказал, что у Кирилла оторвался тромб. Так бывает...
Дни до похорон тянулись медленно. У Кирилла не было родных. Некому было сообщать, не с кем было разделить её потерю. Только Муха. Но кошка пропала. Скорее всего, выбежала, когда в квартире произошла суета: врачи, полиция, ритуальная служба. И сейчас, в этой тишине, Лиза осталась одна. С уходом Кирилла замолчали часы. Точнее, они продолжали вести учёт времени, но беззвучно.
 
Шёл дождь. Лиза стояла на кладбище одна. Она так думала, что одна. Вдруг она заметила небольшое движение справа от себя, и её сердце забилось быстрее.
— Муха?!
Кошка сидела недалеко от неё и тоже смотрела на могильный холм.
— Муха, кисонька... — позвала Лиза.
Кошка повернула голову, и девушка увидела, что она что-то держит в зубах. Затем кошка положила на землю свою добычу, ещё раз посмотрела на могильный холм, на Лизу, пару раз дернула шкурой и ушла. Лиза подошла к предмету, что остался лежать на земле, и заплакала. У её ног лежало серое тельце кукушки.

Опять мне не согреть озябших рук,
Их, спрятав в черноту пустых карманов.
И отголоском между белых вьюг
Твоё «прости», затёртостью обманов.

А снег всё мел и лип к твоим словам,
Накручивал, навёртывал, старался.
Делил тот день с тобой на пополам
И не прощал, лишь губ моих касался.

Не верь, шептал холодный поцелуй —
Таким слова даются без усилий.
Они вода… ты счастье не воруй,
Не утони среди словесных былей.

Дарил тепло мой верный снежный страж,
А ты дрожал, твои озябли пальцы.
Фигуры две и снег, такой коллаж
И две души извечные скитальцы.

Белая птица - зима,

В черном гнезде снега вата.

А на снегу — три птенца

Щурятся подслеповато.

Их приголубит метель,

Выбелит детские перья.

С ней они станут сильней,

Если ей хватит терпенья.

Первый — такой шебутной,
Неугомонный и милый,

С нежной, ранимой душой,

Первый, а значит, любимый.

Нрав у второго — не прост,

Как после пира похмелье.

Брата слегка перерос,

Чёрным помечены перья.

Третий почти полетел —

Словно житейская мудрость.

Он отлюбил, отболел.
Крохотный самый, абсурдность.

Три несмышлёных птенца,
Снежным укутаны пухом,
Брошены и без отца,
Только не сломлены духом.

В каждом из нас скрыт свой внутренний лабиринт, извилистые ходы которого отнюдь не пусты. Его прохождение отличается повышенной сложностью, к тому же он напичкан огромным количеством ловушек-сюрпризов. Но не этого мы страшимся; наше сознание опасается тех, кто обитает в темноте. Все знают, что в темноте живут монстры или демоны — это порождения наших сомнений и страхов. Они таятся в темных углах сознания, как тени на закате, охраняя двери в наш внутренний мир. Это их голоса шепчут о неудачах и недостатках, заполняя мысли тревогой и печалью. Это их клыки безжалостно смыкаются на нашем горле и повелевают произносить слова, которые ранят, а монстры уползают в тень, оставляя нас стоять с окровавленными руками над их жертвами. Мы мечемся по лабиринту в поисках выхода.
Первый шаг к спасению — осознание их присутствия. И пока они не напали на нас первыми и не затащили в самые темные уголки депрессии, играйте на опережение. Примите свои слабости, начните игру по новым правилам. Только осознав свои страхи, мы сможем найти путь из лабиринта. И ещё одно из самых важных условий победы — демонов надо знать в лицо. Каждый из них имеет своего родителя, каждому при рождении было дано имя. Страх неудачи появился из навязанных уроков о том, что быть лучшим — единственный путь к любви и принятию.
Почему демоны нападают? Да потому, что, как любыми хищниками, ими движет голод. И тогда они кричат о своих желаниях и о боли, которую мы игнорируем. Саморефлексия станет нитью Ариадны и поможет найти выход из лабиринта.
Приняв внутреннюю часть себя, мы поймём, что каждый шаг навстречу своим теням — это путь к свету. Накормив наших демонов, мы откроем новые глубины себя и станем сильнее. Начнём игру по нашим правилам.
А когда мы сможем преодолеть наши страхи, мы станем хозяевами своей жизни, и постепенно темнота, что так пугала, рассеется, превратившись в свет. Не бойтесь вступить в игру; крепко держите заветную нить и будьте добрее со своими монстрами.

Словно хлёсткой плетью полоснуло слово,
Рассекая душу, треснула основа.
Не калеча тело, лишь души ранимость,
Острое, как бритва, раня неделимость.
Вроде всё как прежде, лишь слеза во взгляде, 
Заскулила жалость, притаилась сзади.
Тело держит форму, но кровит основа,
Сердцевину вынув, топчет, губит слово.
А без равновесья поступь незнакома —
В глубине усердно зреет гематома.
Пачкает и сыплет чёрная бездонность,
Жизни разноцветье под названьем «зона».
Раненые души в пустотелом теле
Землю раскрутили добиваясь цели,
Но слова-кастеты грязными руками
Убивают веру в каждом божьем даре.

Страшные лица скалятся из темноты,
Жёлтые рожи, маются оберегом.
Смотрят глаза - неприязненны и пусты,
Злобные духи, созданы человеком.

Он как Роден, их кромсал, или даже бог.
Свечи в утробе зажёг, заменив сердца.
Скольких испортил, пока наконец извлёк
Как и он сам, похитителя душ, жнеца.

Всё, что внутри накопил, все ему отдал,
Злобой полил цветок апельсиновых глаз.
Сам почти высох, но создал свой идеал-
Не разорвать этих нитей тугую связь.

Вот и подарок, что просит его душа:
Слышится детский до боли счастливый смех,
Вспыхнули свечи, отставшего малыша
Режут пустые глазницы вдали от всех.

Кончится праздник, запрётся в своем домУ.
Тыква на свалке испустит последний дух
Как колокольчик, взрывающий ночи тьму,
Детский звучит голосок и терзает слух.

Отлюбив и отмолив, ушла
Северным ветрам отголосив.
В ярких красках, выгорит дотла,
Её жизни простенький мотив.

Отгрустила, провожая птиц,
Красных бусин теребила нить
И порвала… Те упали ниц,
Зимовать, пора похоронить.

Та любовь с озимыми взойдет
Васильками цвета её глаз.
На болотах клюквы - алый рот
Среди голых мхов, как на показ.

Он не вспомнит, потому что юн,
А она бальзаковских годов.
Нежно обвивает белый вьюн
Черноту обугленных столбов.

Есть ли в этом мире справедливость? — думал Петька Сидоркин, сидя на трубе теплотрассы и наблюдая, как рыжий драный котяра, вцепившись зубами в холку какой-то породистой кошке, на самовыгуле, получал удовольствие.
Бесплатно! То есть, прилагая минимум усилий... на халяву. Мда... Вот с лёту зашедший на посадку голубь надулся, распушился, хвост веером, метёт бычки с асфальта перед голубиной самкой. А той нравится, принимает знаки внимания. Дала. Вот ведь. Петька только хмыкнул, да сплюнул.
Залюбовался стрекозами, которые заходили в очередное воздушное пике и спаривались. В общем, Петька Сидоркин желал секса. Безудержной, дикой е..... РомантИка. Но всё как-то выходило обломом.
Весь день Петька трудился не покладая рук, ныряя от помойки к помойке, выискивая пустые картонные коробки. К обеду на тележке высилась вполне приличная стопка.
Можно было бы побегать ещё, но у Петьки уж слишком зудело. На вырученные деньги он купил бутылку водки, мысленно сокрушаясь, что самому придётся не частить. Как говорится, всё лучшее — дамам. Еще взял хлеба, сырков и упаковку пластиковых стаканчиков. Петька решился на отчаянный шаг совращения Клавки. На районе была вполне себе колоритная бабенка. Подумав о сулящих ему удовольствиях, он решил, что траты его вполне оправданны. Теперь нужно было определиться с местом и заманить туда Клавдию. На примете было одно шикарное и уединённое. Подходящее для пикника и вдали от любопытных глаз. Между гаражами был закуток, с одной стороны прикрытый кустом сирени, который сейчас обильно цвел, выдавая тягучий, дурманящий аромат, кружащий голову. Петьке показалось, что это придаст рандеву романтичности. Придирчиво окинув место будущего свидания, Петька рванул на поиски Клавки. И, о боги, звёзды ему благоволили — Клавка сидела на лавке у подъезда. Даже скорее не сидела, а полулежала, подставив солнцу ноги и лицо. У Петьки громко заскулило внутри.
— Клав, чё делаешь? — начал пикап Пётр.
Клавка приоткрыла один глаз.
— Чё надо?
Настроения у Клавки не было.
— Водку будешь? — от неожиданности выпалил Петька и для наглядности тряхнул пакетом, из которого булькнуло.
— Буду, — так же просто ответила Клавка и облизала губы. Скулёж внутри сорвался на визг.
— Только давай не здесь, — перешёл на шепот Петька. — Пойдем, я тут одно клёвое место знаю.
Клавдия сморщила нос, но всё же отлепила зад от скамейки и, взяв Петьку под руку, пошла с ним. Петька пропустил даму вперед, придержав благоухающие ветки сирени.
— А тут уютно! — засмеялась Клавка.
Она опустилась на картонку, которую предусмотрительно расстелил Петька, и вытянула ноги. Ах, эти ноги... Петька уставился на них так, будто ничего красивее никогда не видел. Он представил, как они обхватывают его и...
— Ну? — пресекла Клавка полёт Петькиной фантазии. — Мы пить будем или чё?
Петька очнулся и зашуршал пакетом, доставая продукты. Клавка сорвала ветку сирени и принялась грызть её кончик. При этом её губы, плотно сжатые и вытянутые трубочкой, совершали движения из стороны в сторону. Петька залюбовался. Опять фантазия нарисовала ему, как эти губы...
— Ты заснул, что ли? — Клавка, наигравшись с веткой, засунула её за ухо.
— Да, то есть нет, просто любуюсь.
— Кем? Мной, что ли? — Клавка захихикала. Петька понял, что пора брать быка за рога. Идти на абордаж. Плехнув с горкой, Петька протянул пластиковый стакан Клавдии. Облизнулся, но свой стакан наполнил наполовину.
Раскрасневшаяся Клавка оторвала ещё одну ветку сирени и стала посасывать её кончик. Петька снова наполнил стакан. «Рано, ещё рано», — шептал внутренний голос. Розовый рот Клавки принял содержимое стакана легко и непринуждённо. Петька аж крякнул от удовольствия.
 Он смотрел, как покраснели её щёки.
— Уф, хорошо, — изрёк пухлый Клавкин рот. Она растегнула одну пуговку на блузке и принялась обмахиваться обеими руками. Петька смотрел, как от движения воздуха подпрыгивают кудряшки Клавкиных волос. Как стекает по тонкой шее капелька пота и бежит вниз, в ложбинку Клавкиной груди. И как же дурманит запах этой проклятущей сирени. У Петьки моментально всё пересохло в горле, он машинально налил себе полный стакан и залпом опрокинул содержимое внутрь.
— У, а водка-то кончилась! — протянула Клавка, сделав рывок, чтобы встать на ноги. От отчаяния Петьку прошиб пот.
— Клавочка, не уходи, я сейчас, я сбегаю. — И, схватив пакет, Петька рванул через куст.
Петька уже у магазина понял, какую роковую ошибку совершил. Денег на водку у него не было. Пошарив по карманам, он обнаружил, что их хватит только на шоколадку. Возвращаться с пустыми руками резона не было. Купив шоколад, он рванул назад, решив, что будет импровизировать в зависимости от обстоятельств. Добежав до куста, Петька услышал томный Клавкин голос и мужское нечленораздельное мычание. За кустом занимались любовью. Бесплатно! Прилагая минимум усилий... на халяву. И как же удушливо пахло сиренью.

Опять иду путем извечных мук,
Как платье примеряя самосуд,
Из сундуков не модного тряпья
Достать пытаюсь новую себя.

Там есть шифон, воздушный, как тоска,
Прозрачный шелк, прохладная река.
Столь тонок, нежен, но уже поблек,
Погас воздушный, огненный цветок.

Там бархат цвета красного вина,
Хранитель страсти, потерял тона.
Набрался пыли, больше не горит,
Уже никто ту страсть не оживит.

Всё,что имело раньше тайный смысл,
Вместительный сундук освободил.
Подобно моли, устремились ввысь,
Мои мечты, свободы дождались.

Так звонко по зонту танцует дождь,
Чечетку бьет легко, самозабвенно,
Без перерывов, как одно мгновенье,
Ты, слушая мелодию, идешь.

А воздух так волнителен и свеж.
Он снова не пришел и не ответил.
И подпоет дождю бродяга-ветер,
Латая музыкой зияющую брешь.

Он виртуозный, словно гитарист,
Серебрянные струны лечат мысли.
Пусть бит его немного легкомыслен,
Но ты его добавила в плейлист.

Дашь волю накопившимся слезам,
Закроешь зонт, досадную преграду,
И руки ищут яркую помаду.
Всего лишь дождь… Не буря. Не гроза.

Падает лист камнем вниз,

Подбитый пилот, с высот.

Полки всё идут — живут,

И не ждут перемен — тлен.

Вновь пожары горят — ад,

Вот и золота блик — сник.

Всё смывает вода — слеза,

И прощания крик — миг.

Лишь в городе грусти свинцовое небо
К живущим под ним, оно глухо и слепо.
Из мокрого пепла родятся химеры,
Волшебные сны, в них все ангелы серы.

Там в гости стучатся немые туманы,
Улыбки на лицах лишь фарс и обманы.
Застывшие птицы и голые ветки,
Дома без уюта - постылые клетки.

И бродит по улицам ветер уныло,
Всё в городе грусти навечно застыло.
Такое бывает, когда ошибутся,
Когда опустели, когда расстаются.


По дорогам, по кочкам-ухабам

Осень шла, теребила косу.

Подражала Кустодиевым бабам:

Как иначе? Зима на носу.

Ей милы были яркие краски,

Рукодельница, шить и вязать,

Жизнь ценила, мечтала о сказке.

Только где она? Нужно создать.

Вот рябина зарделась красою,

Осень ей смастерила наряд.

Бисер красный отсыпан с горою,

Так, что ветви уныло висят.

Ни парчи, ни тафты, ни муслина-
Ей не жаль, лишь бы сбылась мечта.

Да ещё где-то в мыслях мужчина

Нагрустилась дождями, сыта.

В небе снова протяжно, уныло

Зов прощальный чертИт птичий клин.

И по-бабьи вдруг осень завыла,
Сбросив тонкую шаль паутин.

Закружилась в чарующем танце,
В одиночестве — видно, судьба.
И ушла, растворившись в багрянце,
В бабьем лете, за всех отлюбя.

Дождь размывает неона мелькание,

Прячутся лица под крылья зонтов.

Мыслям не спится; внутри завывание

Непримиримых, больных голосов.

Ворот поднимет и спрячет желание

Где-то на дне проницательных глаз.

Вновь на охоту, испив наказание,

Хищник выходит, смакуя экстаз.

Взглядом цепляет кокетливых дурочек.

Не отзывается… голос молчит.

Дышит нуаровой влажностью сумерек,

Чувствуя жажды звериной визит.

Носик курносый, наушники, сумочка —

С виду приезжая в новом пальто.

Приговорил её, вырвав из сумерек;

Справился с совестью. Сгинет. За что?

— Помощь нужна? Я сегодня волшебником,

Мне только в радость. Совсем не спешу.

Слов оболочки в кружении медленном

Падали, таяли. — Смех заслужу?

Шла и смеялась, ни тени сомнения.

Вечер волшебный — редели авто.

Ей бы сбежать до его завершения,

Счастьем дышала, забылась. Дитё.

Кофе в стаканчике, нежные пальчики

Ей согревал и дурманил парфюм.

Путались мысли и странная паника;
Переплетались, трещали по шву.

Ветер играл её локоном утренним,

Гладил по коже, открыв её грудь.

Горло истерзано прутиком хрустнутым,

Помнившим счастье последних минут.

Снова тенями играет ночной листопад,

Яркими пятнами лезет в его «приход».

Он у подъезда искал вожделенный клад,

Вроде нашел, огляделся, — еще поживет.

Годы свои он сменил на желание вен,

Ядом травил мечты и свою любовь.
Сколько их было, попавших в забвенья плен,

Дышащих смрадом давно не живых цветов?

Каждое утро откроет глаза, вздохнет —

Жив? Только корчится где-то его душа.

Он её спрячет, когда-то совсем добьет,
Чтобы не слышать проклятого скулежа.

Вновь на охоту спешит ненасытный зверь,

Пена желаний течёт по его клыкам.
Мамин звонок. Не возьмёт. Метку дал курьер.
Злой и безродный. Пропал. Убежал к волкам.

Вот и слёзы — хрустальный плен,
Вот и память — стальной капкан.
Мысли стаей кричат сирен,

И когтями скребут до ран.

Круговертит кошмарный сон
Намывается как песок.

Вздох не вздох, приглушённый стон -
Птица боли стучит в висок.

Сквозь белёсый зовёт туман

Шёпот ветра: "Проснись, проснись".
Но ночной небосвод вновь пьян,
Держит крепко подол судьбы.

Не пускает, печаль из глаз

Свет далёкий осушит звёзд.

Там иголки прощальных фраз

В сны мои как незримый мост.

Фасад дома смотрел на поле, скрывая свою оборотную сторону в тени леса. Окна на восточной стороне первыми встречали лучи утреннего солнца, которое просыпалось, выныривая из моря золотых колосьев, и катилось к лесу. Окна на западе наблюдали, как, нагулявшись, солнце засыпало на верхушках высоких сосен, чтобы утром, к своему удивлению, обнаружить себя на ковре из золотой пшеницы и снова отправиться в долгий путь. Такое расположение дома было выбрано не случайно. В поле, вместе с солнцем, просыпались птицы. Птицы — вот ради чего он находился здесь, забравшись так далеко от цивилизации, вставая чуть свет и засыпая за полночь. Крол Ловец носил почетное звание главного птицелова королевства.

Двигаясь медленно, он шел вдоль ряда клеток, стоявших на полках от самого пола до потолка. Клетки были разной величины — от маленьких до больших, в зависимости от размера пернатого жильца, находившегося внутри. Все они были заполнены, но не смотря на это, в комнате царила гнетущая тишина.
Птицы, эти громкоголосые и беспокойные создания, сейчас молчали, беззвучно роняя слёзы.
Птицелов искал нужную клетку. Маленькая белая птица, сидевшая внутри, сжалась под взглядом Крола.
— Сегодня за тобой приедут, — усмехнулся Крол. — Барышне захотелось любви, значит, и денег сегодня удастся заработать много.
Мысль о деньгах теплом потекла по его телу. Птицу алчности Крол поймал и приручил давно. Она была его любимицей — старая, жирная ворона, которой жилось вольготно и сытно. Специально для неё он построил большой вольер за домом. Там же, для своих личных целей, он держал и других птиц, но ни одну он так не холил, как эту.
Бизнес его шёл в гору. Крол считался лучшим охотником в королевстве. Сызмальства он промышлял охотой на зверей, но ему, в принципе, было всё равно, на кого вести охоту; к этому ремеслу у него был врождённый талант. Он умел выслеживать — качество, отличающее хорошего охотника. Кроме того, за его мастерство хорошо платили.
С тех пор как люди разучились чувствовать, утратив эмоции, которые разом исчезли, оставив пустоту, выпорхнув на свободу стаей разноцветных птиц и улетев подальше от городов, его мастерство оценили. Любовь, радость, страх, жалость и другие чувства, превратившись в птиц, стали недосягаемы для простых людей.
Охота в королевстве была прерогативой богатых. Но добыть птицу живой и невредимой мог не каждый — здесь требовался талант. Так Крол и стал самым нужным человеком, возвращающим людям радость. Заказы сыпались со всех сторон, но Крол брался только за самые высокооплачиваемые.

Птицелов снял с полки небольшую клетку с белой птицей. Это была любовь. Она тихо плакала, слёзы текли по оперению и падали вниз. Птица слабела. Крол улыбнулся, вспомнив, как поймал её. Птица любви, хоть и самая доверчивая, но с её поимкой было много хлопот. А всё из-за приманки: ей подавай сердце, да не простое, а человеческое. Он снова ухмыльнулся, вспомнив глаза молодого парня, что попросился на ночлег. Эти глаза были недоуменными, испуганными, молящими, когда Крол полоснул его ножом по горлу. Крол не переживал, что его могут обвинить в убийстве. Чувства были слишком дорогим товаром, позволить который могли только богачи, простому люду они были не по карману. Люди перестали испытывать жалость. Крол снова улыбнулся. Жалость. Эти птицы попадали ему в силки часто. Но так как заказов на них не было, он сворачивал им шеи или ломал крылья, наблюдая, как они мучаются. Он снова улыбнулся и посмотрел на белую птицу.
— А ведь люди стали забывать, что любовь не живёт долго в одиночестве, её природа к этому не располагает. Месяц, другой — и ты погибнешь.
Но заказ он выполнил, деньги возврату не подлежат. Ну а парнишка? Что ж, хищных птиц тоже нужно чем-то кормить, а они любят мясо.
Птицелов вынес клетку с птицей на двор. От вида солнца белая птица встрепенулась, в её глазах вспыхнула надежда, и она издала слабый, но чистый звук. Крол снова улыбнулся, видя, как она забилась, больно ударяясь о прутья клетки. Как её маленькие и печальные глаза наполняются ужасом и горем! Как угасает в них надежда.
— Умные вы твари, — сказал Крол. — Вроде и думать вам нечем, да и незачем; порхайте, да пойте, а умны.
Он закурил, глядя, как вдали, на дороге, появилась тёмная точка. Крол снова улыбнулся: точность — это то немногое, что он ценил в людях. Она отличала деловых людей от бессмысленных. Вскоре точка превратилась в процессию, состоящую из нескольких всадников. Прошло ещё несколько минут, и во двор, на полном скаку, влетели шестеро: пять мужчин и молодая девушка. По поспешности, с которой всадники спешились и бросились помогать девушке, стало понятно, что она благородного происхождения. Птицелов наблюдал за происходящим без особого любопытства. Его должность позволяла ему не сгибать спину перед вышестоящими, какой бы титул они не носили. Он был лучшим в своём деле,
его услугами пользовался сам король, и это придавало ему значимости. Поэтому он дождался, пока барышня сама подойдет к нему, и лишь тогда наклонил голову в приветственном жесте.
— Добро пожаловать, леди Фрейя, — произнёс Крол, — птица поймана, всё, как мы и договаривались. Лёгкая тень пробежала по его лицу. Он решил утаить от неё то, что обладательницей птицы она будет недолго и что она попусту потратила деньги. Счастья ей это не принесёт. Счастье. От одной мысли об этой желанной добыче, лицо Крола искривилось болезненной гримасой, но он быстро взял себя в руки.
— Господин Крол, я бы хотела сделать ещё один заказ на такую же птицу.
Крол от неожиданности чуть не уронил клетку, которую уже держал в руках.
— Вы были со мной нечестны, — леди Фрейя ударила по голенищу сапога хлыстом и пристально посмотрела на птицелова.
— Я думала, что мы поняли друг друга при нашей первой встрече. Меня предупреждали, что вас интересуют только деньги. Тогда мне вдвойне непонятно, почему вы сразу не увеличили сумму и не взялись за двойной заказ. Крол хотел было сказать что-то резкое, но вовремя себя сдержал. Зачем раскрывать все профессиональные секреты? По дорогам страны болтается много бродяг в поисках лучшей жизни. Но всё же: одно дело убить зверя, а другое — человека. Он не любил этого делать, лишь иногда, изредка, чтобы выполнить заказ.
— Простите, леди Фрейя, я думал, вы знаете об этом,— решил слукавить Крол. — Хорошо, я поймаю для вас вторую птицу.
— Тогда поспешите, я не люблю ждать, — и она кивнула одному из всадников. Тот подошел и протянул птицелову увесистый кошелек. Затем извлек из седельной сумки кусок материи, накинул её на клетку и аккуратно забрался с ней на лошадь. Клетку с птицей он поставил на седло впереди себя, и процессия неспешно отправилась в обратный путь. Как только всадники скрылись из виду, Крол дал волю чувствам.

— Безмозглая дура, любви хочешь — будет тебе любовь. Досыта ты ею напьёшься, — сказал Крол, подкинув кошелёк вверх. Он поймал его двумя руками и зажмурил глаза от удовольствия, услышав, как звякнули внутри монеты. Оставалось только дождаться подходящего момента.
Леди Фрея ходила по комнате. Клетка с птицей стояла у окна на изящном столике-геридоне. Вид птицы вызывал у неё беспокойство: та сидела, устремив взгляд в открытое окно, и не шевелилась.
— Потерпи, милая, скоро ты получишь пару, — ласково прошептала леди Фрея. Близость птицы наполняла сердце непривычным теплом и радостью. Почувствовав связь с хозяйкой, белая птица издала нежный звук. В это же мгновение комната словно поплыла, наполняясь дурманящим ароматом цветов из сада. Фрея закрыла глаза, и в голове возник образ молодого человека. Она вскрикнула. Простолюдин! Она полюбила простолюдина. Но как же хорошо было внутри, словно десятки бабочек разом взлетели вверх, вырвавшись на свободу и заполнив всё пространство комнаты яркими красками. Девушка счастливо улыбнулась.
Поздно вечером в дверь дома Крола постучали. С той поспешностью, с какой он бросился её открывать, было понятно, что он ждал позднего визитера. Человек в плаще протянул птицелову конверт, взамен получил пару золотых монет и без слов выскользнул в темноту. Крол подошёл к лампе и надорвал бумагу. Свет, льющийся из лампы, высветил то, от чего лицо Крола растянулось в улыбке. Как же хорошо всё складывалось, как же удачно! В конверте было имя. Имя человека, чью участь определила глупая белая птица.
Алан, сколько себя помнил, работал на конюшне, иногда оставаясь там на ночь. Ему нравились лошади и возня с ними. Животные умели быть благодарными, в отличие от людей, которых он сторонился. Без эмоций тяжело было понять их помыслы. С лошадьми было проще. Алан каждое утро седлал коня леди Фреи, которая начинала свой день с прогулки верхом. В одно и то же время она появлялась в сопровождении расфуфыренных кавалеров, легко садилась в седло, даже не взглянув на него, и кавалькада уносилась прочь. Девушка никогда не заговаривала с ним. Казалось, она вообще не замечает его. Впрочем, так вели себя многие. И вдруг что-то изменилось. Вчера она назвала его по имени. Алан. Он вздрогнул и поднял на неё глаза. Зелёные, как и у неё. Что-то происходило между ними — непонятное и волшебное, что-то новое для него. Странное, но приятное.
Подойдя к конюшне, Крол вытащил нож из-за голенища сапога. По привычке потрогал лезвие пальцем, проверяя остроту, и тихо скользнул в приоткрытую дверь. Лошади, почуяв запах чужака, заволновались. Алан, ночевавший в конюшне, открыл глаза и встал, стараясь рассмотреть причину волнения животных. Ничего не увидев, он пошёл проверить коня леди Фреи. Подложив сена в кормушку, Алан похлопал коня по холке, пытаясь успокоить, и в этот момент кто-то сзади с силой зажал ему ладонью рот, лишая возможности дышать. Он попытался вырваться, но горло обожгло, и что-то горячее потекло ему на грудь. Холодная, липкая темнота потащила его вниз, и он упал к ногам Крола Ловца, упал с открытыми, непонимающими глазами.
— Прости, парень, ничего личного, — произнёс птицелов. Схватив юношу за ноги, он оттащил его тело подальше от стойла. Затем он вскрыл грудную клетку и достал ещё горячее сердце. Уходя, он забросал тело юноши сеном и, словно тень, выскользнул на улицу.
Фрея плохо спала, ей снился кошмар. Птица, чёрная как смоль, беззвучно кружила над человеческим телом. Кто это был, Фрея не могла понять. Она проснулась от бешено стучащего сердца и звука, который наполнял спальню: кто-то настойчиво барабанил в дверь.
— Леди Фрея, это срочно, — услышала она. Открыв дверь, она увидела на пороге свою служанку, рядом с ней стоял человек с клеткой в руках.
— Вот, вам просили передать, заказ выполнен, — произнёс посыльный и опустил на пол клетку с белой птицей.
Такого волнения Фрея не чувствовала никогда. Сердце бешено стучало. Она схватила клетку и бросилась в комнату, ногой захлопнув дверь прямо перед носом служанки. Открыв дверцу, она вытащила новенькую птицу, которая не сопротивлялась. Посадив её в клетку, стоящую на столике у окна, она зажмурилась в ожидании нового витка чувств. Но ничего не происходило. Девушка открыла глаза и посмотрела на птиц. Те сидели на разных жёрдочках и не проявляли друг к другу никакого интереса. Как же так? Волшебство не работало.
Леди Фрея накинула халат на плечи и выбежала из комнаты. Она бежала по широкой лестнице вниз, а слуги удивлённо провожали её взглядом. Она хотела сама проверить, понять, почему не сработало заклинание. Посмотреть в эти зелёные глаза — они не смогут соврать. Девушка добежала до конюшни и увидела, что перед самым входом собралось несколько человек. На земле лежало тело — его тело. Истерзанное, облепленное соломой, которая изменила свой цвет, окрасившись в красный. Голова Алана была повёрнута к ней, и цвет его зеленых глаз померк. Он больше не видел ничего. Фрея заплакала.
Она вернулась в комнату, подошла к столику, где стояла клетка с птицами, и распахнула дверцу. Птица, что была доставлена утром, незамедлительно выпорхнула. Вторая птица, та, что даровала себя Фрее, жалобно пискнула и замертво упала с жердочки. Сердце Фреи отозвалось болью.
Небо разрезали молнии. Они стегали, словно кнутом, высекая свет и заставляя бешено танцевать потоки дождя. Крол лежал в кровати и представлял себе лицо Фреи. Улыбка словно приклеилась к его губам. Он уже собирался повернуться на бок и уснуть, как громкий стук в дверь заставил его вскочить на ноги. Он никого не ждал. Крол схватил нож и быстро спустился вниз.
Тишина.
— Может, показалось? Проклятущий дождь, — подумал он. Постояв у двери и не услышав больше ничего, он всё же решился выглянуть наружу. Он только успел скинуть щеколду, как порыв ветра широко распахнул дверь. На пороге стоял человек, ветер трепал полы плаща, словно это были огромные чёрные крылья. Из-под капюшона выбивались пряди длинных мокрых волос, и по их цвету Крол понял, что перед ним — леди Фрея. Она пришла не благодарить.
Он вскинул руку, пытаясь кинуть нож, но девушка была быстрее. В её руках блеснуло длинное лезвие клинка. Он вошёл легко — туда, где стучало сердце. За домом, в вольере, с жерди упала ворона, издав гортанный звук. Алчное сердце перестало биться. Фрея посмотрела на безжизненное тело птицелова, но не почувствовала ничего. Её сердце стучало ровно. В нём не было жалости, как и не было больше любви. Она развернулась и шагнула в ночь.

Где солнца луч мешает жёлтый с синим,
Где царство камышей и грустных ив,
Над гладью вод, подобно балерине
Она скользила, время позабыв.

Как стрелка часового механизма
В движеньях плавных измеряла ход
И застывала временнАя призма,
Пока закат свой день не доживёт.

Иглой стальною протыкая время,
Вонзалась в дождевые облака,
Где смерть венчает жизненное бремя,
Течёт в тиши забвения река

И гладит перья неразумной птице-
Из пепла возрождалась каждый раз,
Ломая душ железные темницы,
Над мигом хрупкой вечности смеясь.

Небо злость давнишнюю серостью зашторило.
От печали сморщившись, стонет над просторами.
Слёзы-иглы нитями вышивают бисером
На земле истерзанной помыслы Всевышнего.

Всполох вслед за всполохом, реки с неба рухнули,
Словно вены вспороты. Мрачными старухами
Тучи ходят грязные. Навсегда помолвлены
Чувства недопетые и стальные молнии.

Вновь шаман балуется, бьет в тюнгур отчаянно.
Небо откликается стонами, печалями.
Снова птицы чёрные, злостью окровавлены,
Пением безумного помыслы отравлены.

Зарево за заревом. И душа истерзана.
Небо одичалое разрезают лезвия.
Бубна гром медлительный в небо шлёт раскатами
Отголоски прошлого в судный день распятого,
Отголоски давнего - мною не добитого.
Мучаюсь и каюсь я глупыми молитвами.

Когда душа опять ревёт навзрыд
Устав от бесконечных должен-надо,
Глаза потухли, а внутри болит,
Стекает краска с яркого фасада.
Тягучестью пытает новый день,
Шаблонностью, безрадостностью сути,
В кофейной гуще, памятью измен
Любимые, безвременье. Забудем
Зашторив мысли, вытравив вином,
Отдав тела на поруганье скуке,
Останется лишь вздрагивать свинцом,
Осознанно приняв земные муки.

Кружит в воздухе желтый лист.
За его красотой пируэтов
Смотрит маленький фаталист,
Ищет смыслы, не зная ответов.

На фасетках печальных глаз
Луч последний распишется грустью,
Что в орнаменте мудрых фраз
Описал как-то раз Заратустра.

Демон осени вновь, смеясь,
Страстно в губы целует лето. Где
Последний её звёздный час
Замолчит в янтаре амулета.

Утро капля за каплей затекало под плотно прикрытые веки Валерия Аполлинарьевича, добавляя раздражения в уже почти полный сосуд. Ещё чуть-чуть, и оно, перелившись через край, потечёт на пол, а уж тогда… Он и сам не всегда мог предсказать, куда оно его заведёт в этот раз. К своим без пяти минут шестидесяти годам он стал сварлив и подозрителен. Валерий Апполенарьевич не спеша вылез из постели, умылся и нехотя позавтракал. Вид улыбающейся супруги, вызвал приступ тошноты. «Чего зубы скалит?-мелькнула мысль, каждое утро одно и тоже, дура тупая.» И он в раздражении швырнул салфетку на стол и быстро прошёл в спальню. На кровати, которая к слову, была уже аккуратно застелена, лежала белоснежная рубашка. Валерий Аполлинарьевич, что-то пробурчал под нос об умственных способностях жены, наконец-то оделся и вышел из подъезда, где его ожидал персональный автомобиль с водителем.
- Утро доброе, - Павел услужливо распахнул перед начальником дверь.
Валерий Аполлинарьевич покряхтев, просунул тело на заднее сидение дорогого автомобиля и, буркнув «в офис», стал перебирать в уме неотложные дела.
Пока он шёл по коридору к своему кабинету, его цепкий глаз успевал приметить, как сотрудники, словно муравьи, быстро разбегались, находя себе неотложные дела. Он знал, что за глаза его окрестили хорьком Валерой и он этим даже гордился. Всегда, но не сегодня. То ли в преддверии круглой даты, то ли сосуд всё же дал трещину, но внутри появилось какое-то непонятное чувство, схожее с обидой.
- Утро доброе, - привстав с места, прощебетала молоденькая секретарша. Валерий Аполленарьевич только буркнул: «Здсте» и захлопнул дверь, при этом он больно ударился локтем и
это стало последней каплей. И, как говорится, у него «упала планка».
- Доброе? - и он вылетел из кабинета так быстро, как только могло позволить его изнеженное и грузное тело.
- Всех собрать в зале заседаний,
слышишь, всех, вплоть до последней уборщицы! - проорал Валерий Аполленарьевич в широко распахнутые от страха глаза секретарши Катеньки.
- Через полчаса! Всех, я сказал, - и
он скрылся в недрах кабинета.
Сотрудники заполнили зал заседания раньше установленного времени. Народ негромко переговаривался, обсуждая срочность и желание видеть всех, голоса сливались в гул, напоминая пчелиный улей. Когда Валерий Аполленарьевич подошел к залу, он довольно улыбнулся и произнёс: «Жужжат, суки.» Неспешно прошел сквозь строй, разом смолкших подчинённых и начал без лишних прелюдий:
- Как вы помните, завтра у меня юбилей. Так вот, я объявляю этот день, днём искренности. Со своей же стороны обещаю, что за правду наказывать не стану. - и он попытался изобразить на своём лице лучезарную улыбку. Зал издал звук, схожий с последним стоном умирающего бизона и что-то упало на пол с глухим стуком.
В эту ночь сон у Валерия Аполленарьевича был удивительно крепок и сладок. Так спят только дети, в ожидании исполнения желаний на Новый год.
С кухни тянуло запахом блинов и кофе. На столе, накрытом новой скатертью стояли цветы, аккуратно расставленная посуда ломилась от кулинарных изысков, в центре, на большой тарелке, остывали его любимые блинчики. Он не спешно позавтракал, стараясь смаковать каждый кусок и каждую минуту. Супруга возилась у плиты. Он посмотрел на неё и чуть не поперхнулся. Опять, опять эта улыбка. Кое как сдержал раздражение. Всё же праздник. Индульгенция должна распространяться на всех. Затем надел свежую рубашку и вышел из дома.
У подъезда стоял автомобиль, его автомобиль, но сегодня шофёр не встречал его распахнутой дверью и приветливой улыбкой. Он сидел в машине и читал газету.
« Смело,» - подумал Валерий Аполленарьевич и потер в предвкушении руки.
Дорога до офиса была несколько напряженной. Павел, всегда водивший машину плавно, сегодня явно нервничал. Вцепившись бледными руками в руль, он вроде как и дышал через раз, на светофорах срываясь с места на «розовый». Валерий Аполленарьевич пару раз здорово приложился о подголовник, но смолчал. Всё же, ожидание праздника, лучше самого праздника. Это крылатое выражение вдруг услужливо подсунула память и Валерий Аполленарьевич вылезая из машины даже не обратил внимания, как выдохнул и перекрестился Павел, мысленно возблагодарив силы небесные за то, что легко отделался.
В офисе царило оживление, народ настроенный на праздник, искренне силился понять рамки дозволенности. Прятаться перестали, но передвигаться по офису старались парами. Секретарь Катенька осмелела настолько, что решилась надеть туфли на шпильке, которые были давно в офисе под запретом, по причине создаваемого ими шума, мешавшего начальнику думать. «Вот же, коза, - мелькнула мысль, у Валерия Аполленарьевича, но он только улыбнулся, изобразив на лице самую доброжелательную и понимающую улыбку на которую был способен.
Офисный люд, приободренный вседозволенностью и попиранием нерушимых устоев, заметно оживился.
В зале заседаний заканчивалось приготовление к празднику чествования юбиляра. Официантки кейтеринговой компании бодро разливали напитки, на коих, надо заметить, не сэкономили. Коньяк, водка, вино и шампанское - на любой изысканный вкус. Вид такого изобилия вселил веру в самых закоренелых прагматиков, что, возможно, сегодняшний день войдёт в историю и времена инквизиции останутся в прошлом.
Именинник широким жестом пригласил всех к столу. Поздравления начали с шампанского. Пока заместитель Валерия Аполленарьевича плескался в пожеланиях долгих лет и богатырского здоровья, сам юбиляр неотвязно ловил себя на мысли, что в словах, звучащих в его честь, он не чувствует искренности, которой так желала его душа. Нет, лесть он любил, как любой начальник, но она столь толстым слоем облепляла его изо дня в день, что её груз стал не выносим. Хотелось чего-то, а чего, Валерий Аполленарьевич понять не мог. Он подошёл к столу и наполнил фужер водкой, затем второй. Один он протянул заму со словами «пей», второй по-гусарски опрокинул в себя. Затем приглашающим жестом он дал отмашку коллективу не стесняться. Примерно через полчаса водка сняла коммуникационные барьеры и праздник набрал новые обороты.
Все, кто не успел сказать Валерию Аполленарьевичу о своей любви выстроились в цепочку. С каждым новым поздравлением, его лицо вытягивалось всё больше и больше, становясь похожим на мордочку хорька, он сощурился и заорал:
- Да я из вас сейчас вакансий понаделаю! - выло обиженное самолюбие Валерия Аполленарьевича, наступая на секретаршу Катеньку, которая от страха зажмурила глаза и стала оседать на пол. В этот момент кто-то рванул Валерия Аполленарьевича за плечо.
Грузное тело, не ожидавшее столь грубого обращения легко поддалось центробежной силе и тут же изменило траекторию движения, получив удар в глаз. Сила удара поставила жирную точку в диалоге и тело, раскинув руки, успокоилось посреди банкетного зала.
Утро капля за каплей затекало в правый, плотно прикрытый глаз Валерия Аполленарьевича, в левый не затекало ничего из-за обширной гематомы, хризантемой расцветшей на левой стороне лица. Вместе с болью внутрь лезла обида. «Вот же сволочи неблагодарные, лицемеры, я для них… а они. Всех, всех уволю!» Валерий Аполленарьевич разлепил глаз и заметил, что лежит на кровати в своей спальне, дома. На тумбочке стоял стакан с водой и лежали таблетки от головной боли. С кухни пахло блинами. В первый раз Валерий Аполленарьевич вдруг почувствовал приступ угрызения совести. Он прошел на кухню. Жена стояла у плиты.
- Проснулся, Валерочка? - произнесла она не оборачиваясь.
Валерий Аполленарьевич молча обнял её за плечи и тихо заплакал.

Кромкою неба хрустит уходя закат,
Тихо крадётся боясь разбудить округу,
Милая спит, усмирив свой горящий взгляд,
Вечность влюблённым малА, их влечёт друг к другу.
Он подарить для неё был весь мир готов,
Щёки любимой горят так тепло и ярко,
Может нарвать для неё полевых цветов?
Вспыхнуть, сгорев от любви, рядом с нею жарко.
Алым плащём накрывает её во сне,
Бархатным, тёплым и смотрит с печальной грустью,
Им бы хоть раз, подольше и наедине…
Только законная вряд ли его отпустит.

Петька Худяков был парнем вёртким. Звёзд с неба не хватал, но мечтать любил. А мечтать он умел широко и с размахом, разгоняя фантазию со скоростью болида. Гнал все семьсот пятьдесят лошадок по бездорожью, пока властный голос жены не выкрикивал: «Пит-стоп!» Фантазия резко жала на тормоз и на этом, как правило, его болид уже в гонку не возвращался.
- Опять завис, вот дать бы тебе подзатыльник. На вот, сходи лучше в магазин,- и она совала Петьке в руки сумку и мятую пятисотку.
И Петька послушно шел. Он был хорошим мужем и отцом двоих разнополых детей, что обязывало.
На работе Петька старался глаза не мозолить, так как свято верил, что от начальства надо держаться подальше. С коллегами в споры не вступал, на вопросы и задания отвечал лучезарной улыбкой и широко распахнутыми глазами, и поэтому все давно решили, что Пётр был человеком хорошим, добрым, но с ебанцой. Только так бывает, что где-то, за гранью нашего понимания, кто-то встав не с той ноги, метит наши головы своим утренним раздражением. Видно в этот раз брызги попали на Петьку.
- Петечка,- зашептала молоденькая
бухгалтер Ниночка,- тебя Василий Павлович зайти просил.
- Меня?- Петька аж подлетел,- не знаешь зачем?
- Вроде в командировку отправляет.
Петя приготовился распахнуть широко глаза и сделать тупое лицо, но вдруг внутренний голос зашептал: «Вот он, Пётр, твой шанс, соглашайся, съезди, отдохни.» И Петька смело шагнул в кабинет к начальнику.
Вечером, на вокзале, поджидая Ниночку и Павла, которые тоже были отмечены высшими силами и руководством, всё то же провидение, мягко, но настойчиво уговорило взять с собой водки. Три бутылки. И Петька решил с провидением не спорить.
Сама дорога запомнилась ему плохо. Их компания, возблагодарив начальство за неслыханную щедрость и целое купе, предоставленное в их полное распоряжение, принялась обсуждать предстоящую поездку и пить.
Распределение обязанностей затянулось за полночь. Никто уже не вспомнит, кто предложил разыграть корпоративную карту, любезно предоставленную Василием Павловичем, по схеме популярной телепередачи «Орёл&Решка». Но утром Петька проснулся от тяготы в ягодицах, которые крепко сжимали ту самую «золотую» карту. Павел, как руководитель группы, несущий ответственность за финансы, но проигравший в орлянку, расстался с картой легко и эффектно. Почуяв груз ответственности, внутри Петьки вновь заговорил внутренний голос, только в этот раз он звучал ниже и тембр у него был глуше.
- Вот он, твой шанс! Один раз живём.
И грид-гёрлз взмахнула флажком.
Гостиничный люкс поражал броским великолепием. Золото и пурпур, в сочетании с белыми колоннами мысленно переносили во времена Древнего Рима.
Петька замер на пороге, боясь вздохнуть. Из-за его спины выглядывали удивлённые коллеги, в последний момент, сумевшие внести коррективы в
диалог между внутренним голосом и ошалевшим от счастья Петром. Бронь на номера, заказанные фирмой, была успешно отменена, но единодушным голосованием они всё же решили, что в целях экономии, в люкс будут заселяться вместе. Большую кровать заняли Петька и Павел, Ниночке досталась софа у окна. После заселения, решили отправиться в филиал компании с проверкой. Там дорогих гостей уже ждали. Кто-то, находящийся в хороших отношениях с управляющим филиала, успел нашептать о готовящейся проверке.
День пролетел не заметно. Когда город утонул в свете фонарей, из дверей филиала вышли три совершенно счастливых человека. Розовощекая Ниночка что-то напевала, Павел изображая гусара, ринулся к городской клумбе, нарвал охапку цветов и эффектным жестом швырнул их к ногам прекрасной дамы.
- Продолжим? Такой прекрасный
вечер, - прощебетала Ниночка, на лету поймав цветок и засовывая его за ушко. Пётр с Павлом понимающе переглянулись и компания отправилась искать ближайший магазин 24/7.
Утро ударило в висок тупой болью. Петька, сморщившись, с усилием приоткрыл один глаз. Голос в голове тоже испытывал трудности с формулировкой мысли, но смог промычать просьбу устранить громкие звуки идущие от окна. На софе, завернувшись в штору, словно в тогу, храпел Павел. Петька, неимоверным усилием воли заставил себя перекатиться на другой бок и уткнулся в рыжие кудряшки Ниночки. Гоночный болид вильнул, чуть не слетев с трассы.
Петька приподнял одеяло, трусы были на нем. Более того, на нем их было двое. Сверху своих, семейных, на нем красовались женские, голубые, в мелкий горошек. Петька попытался сглотнуть, но было не чем. В голове жалобно заскулил внутренний голос требуя воды и смерти.
- Пить, - жалобно простонала
Ниночка. Она скинула ноги с кровати и прошла к столу, где стояли бутылки с минералкой, оставшиеся от вчерашнего застолья. Петька отметил, что трусы на Ниночке были. Записав сей факт в разряд неразгаданных загадок, Пётр тоже прошествовал к столу. Пока пересохшие внутренности восполняли водно-спиртовой баланс, Петькин мозг, калькулировал вчерашние траты. Не так всё и плохо, пришел он к выводу. На столе, зеленым огоньком моргал телефон. Кроме трех пропущенных от жены была ещё смс-ка от банка. Кроме затрат на продукты и выпивку, в списке значился магазин «Секрет». Внутренний голос молчал.
В копилку к неразгаданным загадкам добавилась ещё одна.
- А тебе идёт, - хихикнула Нина и кивнула на трусы в горошек.
- А ты не знаешь, чьи они? - краснея спросил Петька.
- Знаю, теперь твои, - и Нина громко засмеялась, но быстро смолкла,
сморщившись от боли.
- А если серьёзно? - насупился Петька.
- Ну серьёзно, так серьёзно. Это ты жене купил, когда мы в гостиницу шли, увидел вывеску в витрине магазина «3 по цене 2». И взял.
- Тогда вопрос… где ещё двое трусов? - краснея спросил Петька.
- Ну одни на Пашке, а вторые ты барышне с ресепшена подарил. А ещё…- но договорить она не успела.
Со стороны софы раздались звуки падения. Павел, которого тоже потревожила жажда, в попытке встать на ноги запутался в портьере и упал.
Портьера соскользнула и Павел продемонстрировал красные женские трусы, но надетые правильно, на голое тело.
- Тьфу ты, - Петька мысленно попрощался и с этими трусами,
траты на которые оказались неоправданными. Нина решила промолчать, но ехидная улыбка намертво прилипла к её губам, сделав лицо загадочным.
После сборов, которые несколько затянулись, потому что Пётр никак не мог вспомнить куда положил злополучную карту мечты, они все же вышли из номера. Гостиничное фойе представляло собой просто фееричное зрелище. Подобно ярким вымпелам украшающим корабли на день ВМФ, весь коридор был расцвечен женскими разноцветными трусами.
- Это что? - ошалело и в один голос спросили Пётр и Павел.
- Ну вы даёте, мальчики, - улыбка Нинки стала ещё шире, - Вы же вчера праздника хотели, хороших
трусов должно быть много, говорили вы. И она сняла первые попавшиеся, висящие на картине и замахала ими словно платочком танцовщица ансамбля «Березка». Пашка заржал, а Петька мысленно возблагодарил Бога за наличие корпоративной карты. Мысль о том что придется держать отчет о тратах перед начальством, внутренний голос сумел погасить, мягким нашептыванием, что эта карта - ответственность Павла, а значит и спрос с него. Но один вопрос Петька задать все же решился:
- Ниночка, а почему трусы оказались в коридоре?
- Почему, почему, потому что вчера это была трасса Формулы-1, а вы её пилоты.
И Ниночка снова громко рассмеялась.
В этот момент у Петра снова запел телефон. Звонила жена. Чтобы скрыть стыд, Петька ухватился за эту возможность разрядить обстановку, как за спасательный круг.
- Да, любимая, - заворковал он,- Какая карта? Твоя карта? Сколько, сколько?
По мере поступления информации в Петькин мозг, лицо его меняло цвет, словно он был хамелеон, становясь то красным, то белым. Дрожащей рукой, Петька полез в карман и вытащил «корпоративную» карту. Пот застилал ему глаза и всё же он сумел прочитать на ней TAMARA HUDYAKOVA. Он держал в руках карту жены, которую в спешке сборов нечаянно прихватил с собой. Трубка телефона продолжала извергать визжаще-шипящие звуки.
Пилот болида Пётр Худяков был дисквалифицирован…

Стою одна, с душой наперевес.
Она крепка, хоть много жизнью мята:
В ней пуль не счесть, но даже главный бес
Её жалел, огрех стирая пятна.

В ней столько «я» нашли давно приют,
Усталых и отверженных судьбою,
Но каждый раз они во мне поют,
Когда прозренье давит тишиною.

Когда темно, а мир испил дурман,
Где путь один - принять и поклониться.
Моей души, в одеждах белых стан,
Из грязи рвётся раненою птицей.

Мелькают лица дорогих подруг:
Любовь, Надежда, мать София, Вера,
И тем надёжней избранный их круг,
Когда играют трубы Люцифера.

Когда голгофы множатся шипы,
А истина - что мелкая монета.
Многоголосый хор моей толпы,
Как песня из великого завета.

Мне выпало судьбой занять почетный пост:
Ведущей караван - не видящей мираж,
Идущей сквозь пески на свет далеких звёзд,
Сжимающей в груди обид охапку, злость,
Но соль мне на губах поёт - Караванбаш.

Мне в золоте песков согреться не дано,
Внутри идут снега и нарастает лёд,
А лентой сквозь бархан мелькает полотно,
Из ядовитых слов, что так раскалено,
Но караван в пути, уставший, но идёт.

И подо мной верблюд хрипит уже без сил,
Потерянный маршрут и шёпот «уступи»,
А как же Моисей, что веру так хранил,
Скрижалями судьбы он душу исцелил
И сердце не предав, он не сошёл с тропы.

Палящий зной сильней и сожжены мосты,
А где-то дождь стеной и свежестью пахнёт,
Саднит глаза песок слезой до слепоты,
В ушах лишь лай собак до липкой хрипоты,
Вновь день сменяет ночь, но караван идёт.

Меркнет софитов слепящий оскал,
Занавес спит где паяц танцевал.
Прячет в белила устало лицо -
В маске спасенье от злобы глупцов.

Грустный, нелепый, уставший Пьеро,
Страсть на бумаге - облезло перо.
Всё сочиняет, а в сердце зима…
Он постарел, тихо сходит с ума.

Белый наряд был когда-то к лицу,
Даже слеза помогала юнцу
Тайной наполнить очей глубину,
Нежный румянец дразнил белизну.

Пылкий поэт всё твердил о любви,
Голос дрожал, душу рвал до крови,
Только в ответ получала она:
Жар от пощёчин и слёз дочерна.

Плачет Пьеро одиноко в ночи,
Горькие слёзы из глаз горячи,
Сколько не пудри упрямо лицо,
Боль не замазать.. она с подлецой .

Вновь притаилась, свернулась змея,
В колотых ранах избыток гнилья,
Ядом отравлен, усталая дрожь -
В каждой улыбке продажная ложь.

Жизнь догорает и в свете огней,
Публика ищет тех кто посвежей,
Снова освистан несчастный Пьеро,
Чёрные слёзы - обиды клеймо.

О розовых слонах мне снятся сны,
Наполненные грустью и печалью в
преддверии зимы. Я остываю,
Стоящая у серой вновь стены.

Осенней птицей застучит висок
Тягучей песни колыбель слагая
мне на прощанье. Тихо исчезая,
А у виска вдруг слышится щелчок.

Пока лишь холостой внутри патрон,
Но хлесткий звук под кожу проникая
уж цель поймал. И птицей погибая,
Я снова цвет меняю словно слон.

Пригорюнилась. А память свечкою,
Каждый угол освещает - подлая,
Словно злая стерва, и голодная
По ошибкам бьёт, да всё с осечкою.

Полыхает факелом прозрения,
Не туда, не то. И слово дерзкое,
Оголяет ветхое и мерзкое -
От её упрёков нет спасения.

Непривычно, мой елей не кО двору,
Что злословишь, жизнь уже сложилася,
Может где-то и перекосилася.
Ты плесни мне горькой, я не гордая.

Ой, да ладно, что ты вечно дуешься?
Мы ж с тобой едино-неделимое,
Всё моё, так бережно хранимое,
Забирай, дарю. Опять торгуешься?

Ну а что, ведь мы с тобой похожие?
В этой жизни вечно ищем истину.
Из тебя я всё плохое выкину -
Говорят, так проще, так положено.

В рваном небе утонет спесивый багряный закат,
Скинет чёрный покров с юных плеч молодая цыганка,
На ветвях затоскует покинувший землю солдат -
Поменяется вдруг устаревшая сердца огранка.

В монотонности дней, забывая сердечную боль,
Окунаясь в потоки искусных и сладких иллюзий,
Соловьиная трель вдруг надломит привычный контроль
И закружится в вихре печальных минутных дискуссий.

Сколько треснувших душ обретут долгожданный покой -
Беспокойные мысли с деревьев весной облетают,
И желанье любить в черном небе поманит звездой,
Обжигая слегка уходящей и светлой печалью.

Одиночества кружево вяжется - тянется нить,
В самом центре его ядовитый сидит арахнид,
Паутину плетёт, он умеет её смастерить,
Не вздохнуть, не распутать, не снять, муки не прекратить,
Ткёт немую тоску безучастный, свирепый шахид.

Закольцована мысль и за кругом мотается круг,
Всё что было отрадой, пропало под тяжестью пут,
Так открыто когда-то тебе улыбался твой друг,
Только где-то остался, в толпе потерялся он вдруг,
Там слова не спасут, злые псы их внутри стерегут.

Как меняется мир, из цветного вдруг блёклый и сер,
Враз застывший смолой, а когда-то светился и пел,
Жизни сад опустел, бродит тропами раненый зверь,
Можно сдаться, устало уснуть и закрыть в счастье дверь,
Чьей-то воли отдаться подставив мечты под прицел.

Ну а можно рвануться, последнюю волю собрав
И зубами вгрызаясь, паутины силки разорвать,
Птицей ввысь, одинокой. Пускай, но себя не предав,
От судьбы, от беды, по спирали, «жива» прошептав,
Новый мир, словно сказочный пазл для себя собирать.

В синем омуте неба - серебристые рыбы,
Свои гибкие спины греют в свете луны,
Чешуи переливы, тел холодных изгибы,
В мерном, плавном теченьи, ходят спящие глыбы
И слепыми глазами смотрят дивные сны.

В каждой теплится искра затаённым желаньем,
Где в свеченьи неона мироздания связь,
В глубину погружаясь вместе с цветом багряным,
Солнце невод раскинет и движеньем нежданным,
Заблестев распугает рыб серебряных вязь.